Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931 - [6]

! — за исключением Берберовой, да и то в тоне только, но не по содержанию. Если прения будут продолжаться, я собираюсь броситься в объятия Талина, хотя «частично». Как они легко и глупо (сами не понимая, на что себя обрекают) отрекаются от России, и презрительно фыркают: «березки»! Я понимаю, можно отречься, но с горем и грустью, вообще «оторвать от сердца», но так, с налету, равнодушно и вяло, — разве это не подтверждение, что я был прав, с «ne pas s’en faire»[104], написанным на их физиономиях! И Берберова, уверявшая, что лучшие вещи Пушкина — об иностранцах! Все это передержки. Вообще, «печально я гляжу на наше поколение»[105]. Есть ведь вещи, которые хороши и терпимы только пока встречают «бурную оппозицию». Такова мысль «не надо России». Но когда в ответ кивают головками: «Да, да, не надо», — Это зрелище довольно противное. Ну вот. А маразм мой я не шутя вспоминаю, а со всей серьезной серьезностью. Но это дело сложное и постороннее. Целую Ваши руки.

Преданный Вам Г. Адамович

15

<Между 10 и 17 июля 1927>[106]

Дорогая Зинаида Николаевна

Приехал в Ниццу и нашел Ваше письмо. Благодарю Вас.

Мне, конечно, очень хотелось бы к Вам приехать. Но я болен нахожусь в расслаблении — поэтому двигаться на столь отдаленные расстояния мне трудно, в ближайшее время по крайней мере[107]. Вы кажется, много путешествуете и бываете в Ницце — не заедете ли ко мне проездом? Мне бы очень хотелось Вас видеть. Сюда я приехал надолго, но «без всякого удовольствия». Я ничего не знаю, что делается на свете, и уже дней пять-шесть не читаю даже газет. Что Вы ополчились на «Звено»[108]? Звено как Звено, 64 страницы и все в порядке. Содержание, конечно, подгуляло (по-моему, все, кроме Вейдле о «Мире искусства»[109]), но по поводу того, что «это не журнал», — я Вас не понимаю. Это не «Совр<еменные> Записки» — да. Но Вы ведь знаете, что «Звено» всегда тянулось к «декадентству» — по расположению и характеру матерьяла оно напоминает «Аполлон» или «Весы», и если бы еще ему бумагу par fil[110] и какие-нибудь элегантные картинки на отдельных листах, все было бы хорошо. Но содержание первого номера — дрянненькое, я согласен. Я написал «все» — и вспомнил, что есть Ваш рассказ[111]. Я, конечно, говорю о статьях и подчеркиваю отношение к самому себе. Рассказ Ваш, по-моему, прелестен, — это, конечно, лучший «Мартынов» (плюс — первый[112]). Он мне смутно напоминает «Education sentimentale»[113] — книгу, которую я очень люблю, исключительно (и недавно с удовольствием узнал, что Блок считал ее «лучшим французским романом»[114]). Прочтите, если у Вас есть «Воля России», — прозу Цветаевой[115]. Стоит — если не литературно, то человечески. У Розанова есть фраза, три раза повторяющаяся в «Уединенном»: «Зачем я обижал Кускову?»[116] Я все думаю так о Цветаевой, — хотя это и она меня «обложила»[117]. Был я в Париже на лекции Марка Слонима[118], который все время повторял: «опъять же бытовизм», «опъять же социальный заказ» и т. д.

Простите мне radotage[119] — как Вы говорите. Это от одиночества, «строгой изоляции на два месяца». Целую Ваши руки и надеюсь на ответ. Не откажите передать мой поклон Дмитрию Сергеевичу и Владимиру Ананьевичу.

Преданный Вам Георгий Адамович

<Адрес в Ницце>

16

<21–22 июля 1927>[120]

Дорогая Зинаида Николаевна

Я льщу себя надеждой на «переписку из двух углов»[121] — пока я не могу к Вам ездить. Я не знал, что и Вы плохо себя чувствуете. Все мне говорили (еще в Париже), что много разъезжаете, — вот я и решил, что Вы, подобно Вашему герою, «летаете между Ментоной и Сен-Рафаэлем»[122]. Ведь у Вас есть где-то француз, интересующийся литературой и автомобилем[123]?

Ваше письмо очень меланхолично, и оттого Вы на меня рассердились за мое «расслабление». Конечно, «болезнь — вина», я не сомневаюсь. Т. е. не болезнь, а разговор об этом с другими. (Впрочем, как и молитва: слабость, т<ак> к<ак> унизительно, т. е. нельзя признаваться. Я когда-то жил на одной квартире с Георгием Ивановым и позвал его, из другой комнаты, вечером: «Поди сюда». — «Подожди, я молюсь Богу!!!» В простоте душевной он был прав, пожалуй, — но я глубоко возмутился.[124]) Обо всем таком я писал шутя. И не столько меня одолели «хворости», сколько неприятности — порядка самого низменного. Я очень люблю чью-то фразу у Чехова, кажется, в «Дяде Ване»: «Мир гибнет не от войн и землетрясений, а от мелких житейских дрязг»[125].

Насчет «Звена» — это я настаивал на «всеобщей рецензентности» и из-за этого даже обидел насмерть Бахтина. Я сторонник компромиссов в таких делах. «Звено» гибнет матерьяльно. Оно может существовать только как орган осведомительный, с рассуждениями только по поводу фактов. Оттого — не статьи, а «рецензии». Ну, а что у нас в рецензиях нет мыслей — показывает, что за статьи лучше было и не браться[126]. Я писал все в тот № наспех, оттого ограничился «ничем». А «Весы» и «Аполлон» — были хорошие журналы, и хоть убейте меня, я не пойму, как может то, что было хорошо в 1907 году, стать плохим в 1927. Не верю в «скоропортящесть» таких вещей, и одно из двух: или всегда было плохо, или еще и теперь хорошо. Товарищ Герман явно склоняется к первому: «Была тогда острая полемичность…», — была бы и теперь