Письма (1855) - [15]

пред этим стремлением к усовершенствованию; как она ловит малейшую заметку о недостатке и как работает над собой! Разве это не залог честности, дельности, добра и вместе власти над собой: как ее не любить, как не привязаться к такой женщине душой, как не благословить ее, не искать сблизиться с ней, не тем так другим способом, и не желать ей счастья, счастья, счастья..." - "Ну, опять ты пошел, а забыл кокетство, суетность!.." Он как с облаков упал. "Да, да, точно, - спохватился он, - и это исправление ее, - продолжал он, - вследствие моих замечаний о педантичности, о казуистике и т. п. происходило тоже от суетности. Замечания эти касались только наружной выправки, она заботилась тут о том, чтоб держать себя безукоризненно в салоне, говорить с тактом в обществе, всё для внешности, всё из мелкого побуждения действовать на толпу, нравиться всем, не думая об отыскании и исправлении каких-нибудь капитальных недостатков. А попробуй сказать ей: не кокетничай, не неряшествуй, ни физически, ни морально, как в потере вещей из мешка, в раздирании платьев, в разбрасывании носовых платков и денег по полу и по диванам, так и в отношениях и в сношениях с разными лицами, а взвешивай свои отношения строго, не рассылай по всем концам света портретов из суетности и кокетства, не будь слепо доверчива ко всем, не лукавь..." - "Не укради, не убий, не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, продолжал я, - так и увидишь, что ничего не выйдет". - "А может быть - она и взглянет на это строго и серьезно..." - "Нет, для этого не стану я ей говорить. Да отчего же ты не сам скажешь ей?" - "Ты книги сочиняешь, лучше меня выскажешь". - "Скажи причину уважительнее, может быть, я и передам ей всё это, а то она, пожалуй, рассердится за этот непрошеный анализ ее поступков: ты вон "друг", а я ровно не имею никакого права". - "Как непрошеный: да она требовала этого сама, просила, чтоб ей говорить о недостатках..." - "Вот это другое дело. Ну, а потом что?" - "Потом ничего: я ее забуду". - "Зачем и за что?" - "Да так: мне как-то от этой дружбы больно. А больно - потому, что она женщина: не могу же я в самом деле любоваться на нее, как Пигмалион на Галатею, не могу запретить ей и увлекаться, а когда она увлечется... мне как-то делается неловко. Уж такая странная дружба. Чувствую, что мне надо сначала забыть в ней женщину и потом встретиться и помнить как друга". - "А жениться нельзя?" - спросил я. "Трудно, почти нельзя: надо, чтоб она изменилась до основания, а тогда бы она, может быть, не была так хороша, изящна..." - "И так неряшлива". - "И притом надо, чтоб она любила меня, и сильно". - "А если б она согласилась выйти за тебя?" Он сомнительно покачал головой. "Это, впрочем, сделало бы ей большую честь, - сказал он, - это - еще прекрасная черта в ее нравственной физиономии". Мне стало смешно. "Как ты скромен", - сказал я. "Ты не смейся,- возразил он. - Она дала мне свою дружбу не даром: во мне она видит, конечно несправедливо, преувеличенно, олицетворение некоторых нравственных достоинств мужчины - и в этом обнаруживается более, нежели в чем-нибудь, залог превосходства ее нравственной натуры. Она оценила добрые качества..." - "Однако ж не до того, чтоб полюбить тебя, тебе вручила "просвиру", пожалуй, может быть, вышла бы за тебя и замуж, а румянец и огонь взглядов - всё это обращено туда, где замешался "конь" да "пожарная каска" и т. д. Видишь, как это поверхностно, не развито, - чем она не похожа на других?" - "Вижу, вижу; да - des choses les plus sыres la plus sыr est le doute.[23] Я ее непременно забуду", - решительно сказал он. "Как же ты это сделаешь?" - "А вот реже буду смотреть на это", - указал он на портрет. "Так дай его мне", - сказал я, взяв портрет. Он бросился на меня, схватил одной рукой за ворот, а другой стал отнимать портрет. Между нами завязалась драка. Он вырвал портрет и успокоился. "Зачем ты хочешь лишить меня последнего утешения смотреть на это изящное создание и воображать такие же внутренние совершенства". - "Это хороший способ забывать", сказал я. "Изредка буду смотреть, - отвечал он, - в большие праздники или в дурном расположении духа, или перед дурным поступком, или после... в первом случае, чтоб удержаться, во втором, чтоб сильнее раскаяться". - "Ты неисправим". - "Ах нет, я чувствую и теперь возможность забыть ее". - "Да и как не чувствовать: идеал твой уж побледнел перед действительностию, когда ты рассмотрел его поближе (как она и сама предвидела и предсказывала: она знала себя лучше). Кумир шатается на пьедестале: если ты подбавишь к этому немного мужской гордости, сознания достоинств, твердости - так через месяц, через два..." - "Ах, да, ты прав: Диоген всё искал с фонарем среди бела дня "человека", я искал "женщины" и, встретив ее, хотел потушить фонарь, а теперь..." - "Теперь?" - "Брошу, не найдешь, да и надоело, не под лета... Буду искать спокойствия - отныне это мой идеал". - "Ну а если все эти темные пятна - только призрак, фантом, если ты смотрел на всё это сквозь призму ее доверия к тебе и по этой аналогии судил о ее отношениях к другим - ты не боишься оскорбить ее?" - "Нет, она знает меня, я все-таки чувствую, что скажу это не совсем обыкновенной женщине, и не боюсь, она оценит побуждения, которые заставляют меня так заниматься ею, взвесит уродливость моего характера, свои слабости и улыбнется тою улыбкою, в которой так много грации, ума и доброты". - "Ну если это всё есть в ее улыбке, так она улыбнется - из кокетства. Право, лучше не говорить ей ничего..." - "Нет, нет: если она увидит даже фальшивый свой портрет, то по нем ей легче будет самой себе определить свою физиономию, а я обещал ей помочь в этом..." "Ну, смотри! - сказал я, - не скажет она: "восхищаюсь и удивляюсь"". "Скоро, скоро надо мною..." - запел он на голос "Fra росо..."