Письма (1855) - [11]

Теперь скажу, что было в этом кружке в эти два дня после Вашего отъезда. Я знаю, что все мелочи и подробности о тех, кого Вы любите, интересны для Вас, и потому не боюсь писать о них, и притом они такого рода, что не обнаруживают никаких странностей и особенностей в характере Ваших друзей, так что если о них прочтут и другие, кроме Вас, то им обидеться нельзя. В день Вашего отъезда вечером я был у Н[екрасова], где собралось человек пятнадцать литераторов; пришел Аполлон и прочел свое "Подражание Данту". Вы помните это прекрасное стихотворение, но только тогда была одна половина, он прибавил другую, где сильно говорит о злоупотреблениях, ворах и невежестве в нашей родной стране и о том, как внешний вид порядка и строгости прикрывает всё это. Сказанное в дантовском тоне - это выходит величаво-мрачно и правдиво. Жаль, что напечатать этого нельзя, но по рукам это стихотворение разойдется быстро. Я берусь взять эти стихи у Аполлона, лишь только он обработает их окончательно, велю переписать и пришлю Вам. А Вы мне что за эту неувядающую память и мысль о Вас, за непрестанное внимание, за отеческую попечительность о Ваших удовольствиях? - Хотел было я послать Вам свой портрет и был у Левицкого, но струсил: мысль, что будете смеяться надо мной, да еще не одни... По подобной же причине не дал и porte-cigare, хотя считаю ее Вашею.

Тургенев, у которого я был вчера, спрашивал меня: "Скажите, какая прекрасная женщина живет у Майк[овых] и можно ли там увидеть ее?" Я показал ему шиш. Вчера у Евг[ении] Петр[овны] обедала Юния Дм[итриевна], Старик с женой (они вдвоем ушли в оперу, в "Ломбардов"), вечером пришел Аполл[он] с Анной Ивановной. Нужно ли говорить, как живо присутствовали Вы в воспоминаниях, как говорили о Вас, как вырывали у чудака Ваш портрет из рук и как он энергически защищал его.

Обратите внимание на оторванный листок: памятен ли он Вам?

Прощайте. Зачем не могу сказать - до свидания.

Всегда Ваш Гончаров.

20 октября 1855. Четв[ерг].

Браслет Ваш и пряжечку возьму сегодня и отдам Николаю Ап[оллоновичу].

У меня теперь составилась, кажется, отчетливая идея о Вас, но, увы, с какими недостатками! Идеал мой сильно страдает. Запишу эту идею и, если пожелаете, то пришлю.

Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ 22 октября 1855. Петербург.

Та госпожа, у которой жила m-me Якубинская, прислала мне салоп Елизаветы Васил[ьевны] не вчера, а сегодня. Я послал его к Соболевскому ранехонько сегодня же, а он отвечал, что "вещей слишком много и взять нельзя. Если б, дескать, прислали вчера..." Гнуснее поступка я и придумать не могу.

Мне кажется, Вы через знакомство Александра Павловича с офицерами можете помочь этому злу и оказать Елизавете Вас[ильевне] большую услугу, то есть переслать завтра же и там с железной дороги попросить отвезти по адресу, который прилагаю. Вчера же я подслушал, что офицер (с рыжеватыми усами, худощавый), которого Александр Павл[ович] приводил посмотреть "красавицу", говорил, когда дело шло о присылке салопа: "что ж, можно переслать". Вот если б Александр Павл[ович] напомнил ему это и поймал его на слове - и отослал салоп завтра, так, чтоб она в пятницу получила.

Посылаю Вам салоп и пять маленьких книжек, ее же, да еще какую-то наволочку, которую сегодня прислали из дома Олсуфьевых, где живет Соболевский.

Если б Вам и нельзя было отослать салопа, то оставьте его у себя (у меня, пожалуй, украдут), чтоб потом переслать к Майковым, а они передадут тому офицеру, который повезет от них портреты и проч.

Если не сегодня, то в пятницу (у меня свободные оба вечера) Вы расположитесь ехать в который-нибудь из этих дней к Майковым - напишите: я к Вашим услугам, туда и обратно, только скажите, в котором часу заехать за Вами.

До свидания.

Ваш Гончаров.

Е. В. ТОЛСТОЙ 25 октября 1855. Петербург

25 октября 1855. Вторник

Как благодарить Вас, изящнейший, нежнейший друг, за торопливую, милую весть о себе? Кинуться Вам в ноги и в умилении поцеловать одну из них, а буде можно, то и обе - Вы не велите, находите это унижением, а я вижу тут только понижение, взять одну из Ваших рук и почтительно-страстно приложиться к ней: пальцы закованы в броню колец, которые охлаждают пыл поцелуя. Заплакал бы от радости, да кругом все чиновники, я на службе был (когда пришло письмо), подумают, не рехнулся ли я. Но Вы поймете и без всего этого, как я рад: faut-il encore mettre les points sur les ii?[16] Но не думайте, однако ж, что Вы первая вспомнили обо мне, а не я о Вас, что Вы первая написали ко мне, а не я первый к Вам: доказательство должно быть давно в Ваших руках - это мое письмо, другое доказательство на Ваших плечах - это салоп, третье - в Ваших глазах: это книги. Вы не подозревали, конечно, что навстречу Вашему письму неслось уже мое, не чувствовали, что за Вами помчалась моя неотступная мысль, летала, как докучливая муха, около поезда, врывалась нескромно в семейный вагон, тревожно отыскивала Вас среди узлов, мешков, ребят, старых и молодых княгинь, успокоивалась подле Вас час, два, потом, усталая, измученная, летела в столь любимый Вами Петербург и теперь ревниво допытывается, к кому направлены Ваши наиболее горькие сожаления, о ком были Ваши слезы?.. Нет, не догнать, не предупредить и не опередить Вашей дружбе мою, не переспорить меня в этом. Ваша дружба - как легкий, прохладный ветерок в летний день, нежит, щекочет нервы, приятно шевелит их, как струны, и производит музыку во всем организме. Моя - как воздух проникает всюду, всего касается, заходит в легкие: надо уйти на дно морское, чтоб защититься от него. Хорошо, если б она сделалась такою же необходимостью для Вас, как воздух, чтоб Вы не пожелали, в защиту от него, обратиться в рыбу. "Вы плакали", - пишете Вы, а о чем? Может быть, с досады, что я, по эгоизму, не достал билета на спектакль в прошлый понедельник?.. Des choses les plus sures