Пишите письма - [33]

На сон грядущий читала я свой блокнот из будущего, в который записала не только адреса и телефоны, но и цитаты из полюбившихся книг, анекдоты, всякую всячину. Засыпая под шум прибоя, затаившегося на тридцать лет, я подумала: надо прочитать пару отрывков Наумову для его эссе «Ода письму». Но к Наумову попала я через три недели, успев впасть в печаль, с неизвестной целью сдать досрочно сессию, закончить на три недели раньше назначенного срока курсовой проект и вылететь таким образом к концу весны в ненужный мне омут свободного времени.

Предвкушая визит к Наумову, скакала я вниз по лестнице соседнего со «Слезой социализма» дома и напевала-бормотала одну из своих фамильных песенок:

Ольхина, Ёлкина,

Дубинин, Дубов, Поддубный, Тополев,

Дубровский, Туполев,

Дубовской, Березина,

Берёзова, Вяземский.

Соснин, Сосновская,

Ивинская, Орехова,

Ольшанников, Липова.

Осиновская, Орешников,

Кедрин, Шишкин, Листьев, Пнин.

Лестница была длинная, песенка тоже.

Рябинин, Кленова.

Букин, Грабарь, Смоковников,

Смоктуновский, Вишневская,

Вербицкая, Древина,

Яблочкина, Яблочков,

Абрикосов, Померанец, Дубравина…

Внизу слушал меня некто, кого не слышала и не видела я.

Рощин, Залесская,

Ломашников, Тальников,

Ольшанский, Вербина,

Пальму, Яблонская,

Ракитников.

Тут слушатель незримый подал с первого этажа хриплый пропитой голос:

— Р-ря-би-но-вич!

После чего трахнул входной дверью и был таков.

— Что это почтальонша такая веселенькая прибежала? — спросил Наумов.

— Пьяненький моей песенке подпел.

— Что за песенка? Шлягер модный? Старинный романс? Народная?

— Собственного сочинения, фамильная бурчалка.

— Спой, светик, отродясь не слыхивал.

Я и спела:

Татаринов, Ордынский,

Булгарин, Калмыков,

Немчинов, Мордвинов,

Чехов, Поляков.

— Ну, утешила! Вот только Ордынский не обязательно от татаро-монгольской орды; орд — вологодское привидение, а ордынка — казачья овчинка. Спой еще.

Я и еще спела:

Драгунский, Казаков,

Гусаров, Войтюков,

Майоров, Генералов,

Мундиров, Курков.

Шумилин, Тихонов,

Шелест, Шорохов,

Факиров, Чарова,

Кудесин, Волохов.

— Тебе надо стихи писать.

— Я потом буду.

— Как то есть потом?

Чуть помедлив, достала я свой блокнотик из будущего.

— Это моя записная книжка конца ХХ века. Я случайно захватила ее с собой, когда вернулась в год, в который мы с вами сейчас разговариваем. Долго рассказывать. И вот я хочу вам кое-что отсюда прочитать, потому что тут есть о письмах, а вы ведь сейчас пишете о письмах, правда? А для начала я хочу вам прочитать свое стихотворение.

— Так ты у нас посланница из будущего?

— Нет, я просто пропустила года два, удрав отсюда, и вернулась, чтобы прожить их.

— Ну-ну. Вернулась. А Косоурова эксперименты не имеют ли, часом, к твоим экскурсиям, то есть эскападам, отношения?

— Имеют.

— Ладно, я тебе верю. Читай свои стихи.

— Сначала название… нет… В общем, к тому времени, как я это написала, вместо пишущих машинок стали пользоваться персональными компьютерами, это не только пишущая машинка усовершенствованная, а отчасти телеграф, телефон, телевизор, почта, текст романа или рассказа можно переслать в любую точку мира, а можно фотографию или репродукцию, можно сплетничать в Интернете… вроде как в эфире, можно пользоваться энциклопедиями, справочниками, подключаться к чужим секретным материалам…

— Находка для шпиона.

— Называется стихотворение «http». Это на компьютерном языке — гипертекст компьютерного якобы пространства… виртуального мира… не совсем воображаемого, а мнимого, что ли, или как бы условного…

— Прекрати, — строго сказал Наумов. — «Это, это, что ли, якобы, как бы». Уши вянут. Меня технологические детали бытия вообще никогда не интересовали. Читай.

Щеки мои горели, я читала:

Текст, мы тебя предоставим судьбе,

выведем светом и тьмой.

Саги о сайтах оставьте себе,

шелест страниц будет мой.

Тут, запнувшись, стала я объяснять, что такое сайт.

— Мне надоели твои чертовы комментарии. Продолжай без них или замолчи.

Час телеграфный, мирок телеграмм,

ленты из ВЦИКа во ВЦИК.

Фразы настрижены, и октябрям

век предоставлен, как миг.

Пущен в расход, в Интернет и в эфир

старый, и ветхий, и новый, как мир,

сонм ненавидимых книг.

Так что корябай свое без затей,

не превышая объем.

Нынче винчестер завел, грамотей,

внук человека с ружьем.

Проще! Короче! То «му», то «ку-ку!».

Кто бы тут портил глаза.

Не помещается время в строку,

нет у него ни аза.

Время повадилось жечь словари,

библиотеки корнать,

сплетни плести от зари до зари

и пустоту обнимать.

Не догадается шрифт номерной,

полый, как все пустяки,

как обаятелен почерк чудной

своеобычной руки.

Ты разбери, кто тут избран, кто зван,

чья веселее игра.

Но завещал мне Обломов диван,

чтобы не спать до утра,

чтобы страницами тихо шуршать,

ведая, что мы творим,

и оживающий слог вопрошать

воображеньем своим.

А что до писем — зачем мне шрифты?

Нужен мне знак бытия,

чтобы конверт запечатывал ты,

а распечатала я,

почерка кардиограммный поток

(устье — читаю! что вывел — исток!

время дискретно, как стих)

и с отпечатками пальцев листок

милых помарок твоих.

Прочитав, я выпалила отчаянно:

— Винчестер — это…

— Баста! — вскричал он. — Да что с тебя взять! Как всякий автор, ты в несколько раз моложе и глупее самой себя! Надо же. А я все думал — что в тебе за странность? Гусеница, куколка, кокон; а вот и белая бабочка вылетела в свой срок в белую ночь. С буквами на крыльях.