Пишите письма - [35]

Претерпевая массу мелких приключений, отыскала я НИИ, в котором проводилась интересующая меня конференция, мне объяснили, что участники ее размещены в трех разных местах, и к вечеру на окраине нашла я странный, битком набитый людьми двухэтажный деревянный дом, напоминающий салун из фильма про Дикий Запад, где на лавочке у завалинки курил Студенников в щегольской голубой рубашке. По непонятной причине он не особенно удивился моему появлению, хотя заулыбался, одновременно неодобрительно качая головой.

Он пристроил меня на ночлег в узкую комнату на мансарде, где соседствовали две научёные женщины, раздобыл мне раскладушку, я болтала с соседками, поведавшими мне, что в конференции ожидается двухдневный перерыв, отведенный для экскурсий; я незамедлительно наврала: прихожусь Студенникову двоюродной сестрою, он обещал моим родителям показать кузине из провинции Одессу и крепость Измаил.

В набитом местными и приезжими деревянном доме в больших пустых сенях при входе стоял книжный шкаф, заполненный потрепанными тоненькими книжечками дореволюционного приложения к журналу «Нива». Пыль покрывала полки, шкаф был безадресный, бесхозный, полуничей, я украла два набора книг, для себя и для Студенникова: Метерлинка и Ростана. Всю жизнь потом жалела, что не стибрила Ибсена с Уайльдом.

Наутро ученые женщины наперебой стали объяснять Студенникову, как ему отвезти сестричку в Измаил; поверх их голов он смотрел на меня, злился, но смех его разбирал, подрагивали то брови, то губы. В конце концов незнамо зачем мы отправились в Измаил на пароходике.

Плыли мы очень долго, сначала по Черному морю, земли не было видно, начался маленький шторм, если бы я могла выбирать, я согласилась бы плыть с ним всю жизнь, темнело, настала ночь, мы засыпали и просыпались, сидя на деревянных скамьях, шторм кончился, рассвело, а мы все плыли, теперь уже по Дунаю, напоминавшему Амазонку, желтая илистая вода, плакучие ивы, пространство вне времени из чьей-то чужой жизни, из недочитанного романа, из незнакомого фильма.

В Измаиле пристань была далеко от города. Студенников рассердился наконец не на шутку, сказав, что мы немедленно возвращаемся, я молила Дунай, и он услышал меня: билетов не предвиделось. Студенников ругал меня на чем свет стоит, я заплакала, надела черные очки, тут он расхохотался, сказав, что слезы мои текут из-под черных очков преуморительно, и мы пошли пешком в Измаил по изнурительной жаре мимо серебристо-пыльных садов Бессарабии.

Голодные и усталые, с глазами, полными Дуная, мы вернулись в Одессу к утру, Студенников по объявлению снял для меня комнату в доме артиста музыкальной комедии. Жена артиста, полька Барбара, кокетливо подмигнула Студенникову, не велев пану лазить к паненке через балкон, балкончик старый, не ровен час, упадет. «Это моя кузина». — «Я понимаю». На чердаке располагалась студия, стоял мольберт, артист, художник-любитель, писал маслом; нашлась и акварель, я, к восторгу хозяев, написала из окна этюд — вид на Аркадию.

С конференции явился Студенников, мы пошли на пляж, загорали, купались, купили креветок в кульке, ели их на лавочке променада неподалеку от памятника Ришелье.

— Я голодная как волчица.

— А я как волк.

Мы побрели по солнечным улицам в поисках столовой и в итоге пообедали в ресторане «Одесса», днем работавшем на столовский манер, включая в меню недорогие блюда; в этом самом ресторане некогда пил вино Куприн. Мы проследовали через дубовый вестибюль (я оробела, по правде говоря) во внутренний дворик. Столики, крахмальные скатерти, вышколенные бесшумные официанты, журчание фонтана.

— Ты читал «Альгамбру» Ирвинга?

Что было спрашивать, конечно же, нет.

— Я хочу вина.

— Кто пьет на жаре? Тоже мне, любительница абсента.

Официант принес мне бокал «Гратиешти» и мороженое.

Когда я доела свой пломбир, Студенников положил передо мной голубой конверт.

— Что это?

— Билет на самолет.

— Когда самолет?

— Через три часа.

— Я не полечу.

— Полетишь как миленькая. Родители беспокоятся. И вообще, тебе пора.

— Я думала, завтра увижу, как запускают бумажных змеев.

— Увидишь когда-нибудь.

Я привезла домой бусы из ракушек, голыш с черноморским пейзажем и сочинения Метерлинка. В Ленинграде шел дождь, было холодно, я замерзла в легком плаще, не отказалась бы от романтической перспективы помереть от пневмонии с условием, что он будет стоять на коленях возле моего одра, то есть койки, и признаваться, цветы запоздалые, мне в любви.

Засыпая, я вспомнила пьесу «Пушкин в Одессе» и расхохоталась вслух, потому что на одесской вывеске мы прочли: «Музей О. Пушкина», то бишь Олександра. А неподалеку от загадочного музея южной смоляной ночью видали мы негра: навстречу в полной тьме (черное на черном) шли белый воротничок без головы и манжеты без рук, человек-невидимка.

Неужели чутье подводит меня, и Студенников меня не любит? Зачем, зачем он меня отослал?! С этим я уснула, обняв подушку.

Все они были подняты в снящийся мне пронизанный светом воздух юга; веселые, беззаботные люди запускали их на приморском берегу.

Летели посвященные братьям Райт простые летуны и подражающие самолетам фоккеры, парили расписные бабочки, фениксы, птеранодоны, витали многоступенчатые центипеды (дискретные, как время), октопусы с драконами помавали ленточными хвостами.