Писатели США о литературе. Том 2 - [86]

Я уверен, что обыкновенный человек столь же способен быть объектом трагедии в высшем смысле этого слова, как и короли. На первый взгляд казалось бы, это должно быть очевидно в свете современной психиатрии, основывающейся в своем анализе на классических формулах, вроде, например, эдипова комплекса или комплекса Ореста, которые нашли воплощение в царственных персонажах, но применимы к любому человеку в подобной эмоциональной ситуации.

Проще говоря, там, где перед нами не стоит вопрос о трагедии как искусстве, мы неизменно без колебаний признаем полную идентичность душевных процессов у людей высоких и знатных и у людей скромного положения. И наконец, если бы возвышенность трагического действия была истинно свойством одних лишь высокородных натур, невероятно, чтобы человечество в своей массе почитало трагедию превыше всех других форм, не говоря о том, что понимало бы ее.

Как правило, в котором, возможно, существуют неизвестные мне исключения, трагическое чувство возникает в нас, по-моему, в присутствии персонажа, готового, если необходимо, положить жизнь ради того, чтобы сохранить лишь одно—чувство собственного достоинства. От Ореста до Гамлета, от^Медеи до Макбета в ее основе лежит борьба личности, стремящейся занять в окружающем обществе принадлежащее ей «по праву» положение. Иногда этот персонаж был лишен этого положения, иногда он стремится достичь его впервые, но роковой удар, от которого с неизбежностью раскручиваются все события, это унижение, а основная движущая сила—негодование. Трагедия, таким образом, есть следствие всепоглощающего стремления человека оценить себя по справедливости.

История героя—в том смысле, что сам он кладет начало действию,—всегда обнаруживает так называемую его «трагическую вину», недостаток, свойственный не одним только именитым и знатным. Не является она непременно и слабостью. В действительности эта вина, или изъян характера, есть не что иное—и так и должно быть,— как присущее ему нежелание оставаться пассивным перед лицом того, в чем он видит оскорбление своему достоинству, своему представлению о принадлежащем ему по праву месте. «Безупречны» лишь пассивные, лишь те, кто безответно мирится со своим уделом. Большинство из нас принадлежит к этой категории. Но есть среди нас сейчас, как были всегда, те, кто действует, ополчаясь против такого положения вещей, которое унижает их, и в ходе их действий все, с чем мы смирились со страху, по невежеству и непониманию, перетряхивается и пересматривается на наших глазах, и из этого тотального выступления человека против кажущегося незыблемым окружающего нас космоса—из тотального исследования, которому подвергается «неизменное» окружение,— возникает тот ужас и страх, который считается классической принадлежностью трагедии.

Что еще важнее, это тотальное сомнение в вещах, ранее несомненных, учит нас. И в этом процессе нет ничего недоступного обыкновенному человеку. В революциях, которые происходили в мире за последние тридцать лет, данный процесс вновь и вновь проявлял внутреннюю динамику всякой трагедии.

Настаивать на знатности трагического героя или так называемом благородстве его характера значит, в действительности, цепляться всего лишь за внешние формы трагедии. Если бы знатность и благородство характера составляли непременное условие, тогда из этого вытекало бы, что проблемы трагедии суть проблемы титулованных особ. Но право одного монарха захватывать владения другого, конечно, больше не возбуждает наших страстей, а наши понятия справедливости не совпадают с представлениями о ней у короля елизаветинских времен.

Однако то, что потрясает нас в таких пьесах, проистекает из лежащего в основе действия страха, связанного с невозможностью занять надлежащее положение, катастрофы, заключенной в разрыве с дорогими для нас представлениями о том, кто мы и что мы в этом мире. Этот страх среди нас в настоящее время не менее, а, вероятно, более велик, чем когда бы то ни было. Право же, именно обыкновенный человек знаком с этим страхом больше всего.

Так вот, ежели трагедия действительно есть следствие всепоглощающего стремления человека оценить себя по справедливости, его гибель выявляет зло или порочность окружающего мира. И в этом именно и состоит мораль трагедии, ее урок. Открытие нравственного закона, в котором, собственно, и заключается даруемое трагедией прозрение, не есть открытие некоего абстрактного или метафизического свойства.

Справедливость трагедии—это условия жизни, условия, в которых человеческая личность может расцветать, реализуя себя. Зло—это такие условия, которые подавляют человека, уродуя проявления его любви и творческих сил. Трагедия поучает—и должна это делать,— героически указуя на противника человеческой свободы. Этот порыв к свободе составляет то свойство трагедии, которое возвышает. Революционный пересмотр незыблемого окружения—вот то, что внушает ужас. Обыкновенный человек никоим образом не лишен подобных чувств или подобных действий.

Если рассматривать ее в таком свете, отсутствие у нас трагедии может отчасти объясняться тем, что современная литература склонна или к чисто психологическому, или чисто социологическому пониманию жизни. Если все наши несчастья, все наши унижения рождаются и складываются в нашей собственной душе, тогда протагонист должен быть столь чист и совершенен, что мы будем вынуждены признать несостоятельность его характера. Трагедия не может возникнуть на основе ни одного из этих взглядов просто потому, что ни один не представляет целостной концепции жизни. А помимо всего, трагедия требует от писателя тончайшего понимания причин и следствий.