Писатели США о литературе. Том 2 - [54]

Мы столкнулись теперь с этой проблемой вплотную, и редактор немедленно взялся за дело. По мере углубления в рукопись «Ярмарки в октябре» он обнаружил, что в книге описываются два завершенных внутри себя и отделенных друг от друга жизненных цикла. В рамках первого из них описываются годы исканий голодных юных лет героя. В рамках второго описывается время большей уверенности в себе, когда жизнь человека начинает диктоваться единством определенного чувства. Стало очевидным, что в двух этих циклических потоках заключается материал двух совершенно различных хроник человеческой жизни, И, хотя вторая к тому времени была в большей степени завершена, логично было сначала закончить и опубликовать первую; так мы и решили поступить.

Сначала мы принялись за первую часть. Я сразу же сделал точный конспект, в котором было отражено не только общее развитие сюжета книги, с первой страницы до последней, но отмечены те главы, которые были уже завершены окончательно, те, которые были написаны только частично, и те, которые были вообще не написаны; имея перед собой конспект, мы и начали готовить книгу к печати. Эта работа заняла у меня весь 1934 год. В начале 1935 года книга была закончена, а в марте того же года она-вышла под названием «О времени и реке».

Прежде всего рукопись, даже в незавершенной форме, требовала весьма серьезных сокращений, а учитывая особенности •ее создания, и также ту страшную усталость, которую я в то время испытывал, я не мог в одиночку осуществлять эту работу.

Сокращения всегда были наиболее трудной и неприятной Частью моей профессиональной работы; я всегда скорее был склонен к писанию, нежели к сокращению. Больше того, даже и то чувство самокритичности, которое я сохранял по отношению к собственной работе, было в те четыре года яростного груда сильно ослаблено. Когда, подобно вулканической лаве, произведение выплескивается из тебя в течение почти пяти лет, когда в него вкладываешь—какой бы преувеличенной она ни была— Полыхающую белым пламенем страсть своей творческой энергии, очень трудно бывает резко переключиться и стать в позу хирурга, с безжалостным хладнокровием делающего свое дело.

Вот несколько конкретных примеров тех трудностей, с которыми мы столкнулись. В первой главе книги описывается путешествие, во время которого поезд ночью пересекает Виргинию. Роль этой главы в книге состоит просто в том, чтобы представить несколько главных действующих лиц, дать фон будущего действия и, может быть, в самом движении поезда, в тишине земли отразить некий ритм, вызвать определенное чувство, которое заложено в природе книги. Отсюда очевидна бесспорная роль этой главы, но в отношении к общей идее книги эта роль все же вторична, потому и глава должна занять соответствующее место.

Однако в оригинале описание ночного движения поезда через Виргинию заняло площадь, явно превышающую размеры романа средней величины. Тут нужны были одна-две вводные главки, я же написал более ста тысяч слов; подобное нарушение пропорций явно давало о себе знать и в других частях рукописи.

То, что я написал о великом поезде, было по-настоящему Хорошо. Но мне пришлось столкнуться с тем, к чему следует подготовить себя всякому человеку, желающему писать книги: горечь урока заключается в том, что написанное тобою может быть прекрасно, лучше этого ты ничего доселе не писал, и все же оно совершенно не укладывается в рукопись, которую ты намерен опубликовать. Это тяжело, но этому надо прямо взглянуть в глаза, что мы и сделали.

Мой дух содрогался при виде кровавой резни. Мое сердце сжималось при виде того, как обкарнывается книга, в которую вложена его частица. Но это надо было сделать, и мы делали это.

Первая глава оригинала, глава, которую и сам редактор находил лучшим из дотоле написанного мною, была безжалостно выкинута,—выкинута потому, что представляла собой на самом деле не начало книги, а лишь нечто подводящее к нему; поэтому от нее следовало отказаться. И мы отказались от нее, с первой до последней строки. Главы длиною в пятьдесят тысяч слов сокращались до десяти или пятнадцати тысяч, и, столкнувшись с этой тяжелой неизбежностью, я сам обрел качество некоей безжалостности и раз или два проводил даже большие сокращения, нежели то казалось правильным редактору.

Другая проблема, с которой я постоянно и трудно сталкивался в своем творчестве, состояла в том, что часто я стремился к воспроизведению жизненных обстоятельств во всей их полноте и точности. Так, в одной из частей книги изображались четверо людей, которые в течение четырех часов, без перерыва, беседуют друг с другом. Все они любят поговорить, часто говорят—или, во всяком случае, пытаются говорить—одновременно. Беседа получилась живой и увлекательной, потому что я знал жизнь, характеры, язык этих людей из первых рук и ничего при этом не забыл. Действие же этой сцены заключалось лишь в том, что молодая женщина, оставив в машине мужа и зайдя в дом к матери, все повторяет, когда муж нетерпеливо сигналит из машины: «Все в порядке. Все в порядке. Через пять минут я буду на месте». На деле эти пять минут растянулись в четыре часа, б продолжение которых несчастный муж упорно давил на свой клаксон, а в это время две женщины и два молодых человека— все родственники,— сидя в доме, вели длинную беседу, обсуждали малейшие подробности жизни и родословной буквально каждого жителя города—их прошлое, перипетии их настоящего, перспективы на будущее. Я записал эту сцену так, как видел, слышал, перечувствовал ее сотни раз, и, право, содержание самой беседы, живость и особенности языка ее участников, совершенная естественность и течение ее, подобное речному потоку, были замечательны; но четыре человека произносили у меня восемьдесят тысяч слов—двести страниц на машинке, напечатанных через один интервал,—и были заняты во второстепенной сцене гигантской книги; конечно, как бы хороша она ни была сама по себе, от нее следовало отказаться.