Писатели США о литературе. Том 2 - [143]

Сказки кайова, содержащиеся в «Пути к Горе Дождей», составляют своего рода литературную хронику. В определенном смысле они являются путеводными вехами древней миграции, которую проделали кайова от Йеллоустона к Уошите. В них запечатлелась трансформация племенного сознания, по мере того как оно впервые сталкивалось с пейзажем Великих Равнин; они рождают чувство поиска и открытия.

Многие сказки очень старые и до последнего времени не были еще записаны. Среди них есть одна, занявшая особое место в моем сознании. Еще в детстве отец рассказал мне легенду о стрел од елателе и повторял ее много раз, так как мне она полюбилась. У меня нет воспоминаний более ранних, чем эта сказка. Вот она:

«Если стрела хорошо сделана, на ней непременно есть метки от зубов. По этому ее и можно узнать. Кайова делали отличные стрелы и выпрямляли их с помощью зубов. Затем они прикладывали ее к луку, чтобы проверить, прямая ли она. Жил однажды муж с женой. Ночной порой сидели они в своем типи. При свете огня мужчина делал стрелы. Спустя некоторое время он что-то заметил. В стене типи было маленькое отверстие—там, где две шкуры сшиваются вместе. Кто-то стоял снаружи и смотрел внутрь. Мужчина продолжал работать, но сказал жене: «Кто-то стоит снаружи. Не бойся. Давай разговаривать спокойно, как всегда». Он взял стрелу и выпрямил ее зубами, затем как и полагалось, поднес к луку и прицелился, сначала в одну сторону, затем в другую. И все время продолжал говорить, словно обращаясь к жене. Но говорил он вот что: «Я знаю, что ты стоишь снаружи, потому что чувствую твой взгляд. Если ты кайова, ты поймешь мои слова и назовешь свое имя». Но ответа не было, и мужчина продолжал свое занятие, прицеливаясь туда-сюда. Наконец прицел его совпал с тем местом, где стоял враг, и он спустил тетиву. Стрела вошла точно в сердце врага».

До сих пор история о стрелоделателе была личным достоянием очень немногих, хрупким звеном в той древнейшей речевой цепи, которую мы именуем устной народной традицией; хрупким потому, что таковой была и сама традиция, ибо, сколько бы ни рассказывалась легенда, всегда лишь одно поколение отделяло ее от исчезновения. Но по той же причине она обладала и большей ценностью. Другими словами, она была не более долговечна—но и не менее смертна,— чем человеческий голос, и в такой же мере, как он, предназначена для выражения смысла человеческого бытия. Это подводит нас к существу обсуждаемого вопроса: легенда о стрелоделателе служит также звеном между устной речью и литературой. Она представляет собой замечательный ход мысли, актуализацию слов и мира, которая, одновременно будучи простой и ясной, тем не менее редка и глубинна, и в ней обозначилось яснее, чем где-либо, как свидетельствует мой опыт, природа самого воображения—и в особенности та личность, которая из него рождается,—человека, сотворенного из слов.

Это красивая история, целостная, гармонично прекрасная, точнейшим образом реализованная. Над ней стоит задуматься, ибо сообщает она нечто важное; в самом деле, она оплодотворена мыслью, богата содержанием и вытекающими из него следствиями. Она вызывает даже опасность привнести в нее слишком много от нас самих. Она исполнена целостности, легко поддающейся анализу и в этом процессе словно подчиняет себе нашу реальность и жизненный опыт.

Существенно, что история о стрелоделателе определенным образом возвращается к самой себе. В конечном счете она посвящена речи и потому составляет неотъемлемую часть собственного сюжета; по существу, нет различия между повествованием и тем, о чем повествуется. Смысл истории заключен не столько в том, что делал стрел од елатель, сколько в том, что он говорил, а точнее, в том, что он заговорил вообще. Факт его высказывания принципиально важен, и, поступая таким образом, он взвешивает свою собственную жизнь. Именно этот аспект легенды особенно интересует меня, поскольку именно здесь речь осознает себя в полной мере; мне кажется, мы находимся у истоков предмета литературы; наше чувство вербального измерения обострено чрезвычайно, и в природе речи мы обнаруживаем нечто одновременно опасное и заманчивое, «Если ты кайова, ты поймешь мои слова и назовешь свое имя». Все ставится на карту этой простой декларацией, являющейся одновременно вопросом и мольбой. Условный залог, которым она начинается, примечательно тонок и патетичен; именно в этот миг стрелоделатель совершенно реализует себя в речи, и его существование заключено в ней одной, оно бедственно и- неустойчиво. И во всем этом он отдает себе отчет с тою же несомненностью, как и мы. В этом бесхитростном происшествии молчаливо присутствует все, что определяет его самого и его судьбу,—и все, что определяет нашу. Он осмеливается заговорить, поскольку вынужден к этому; речь становится вместилищем всего его знания и опыта и представляет тот единственный шанс, который остается ему для бытия. Инстинктивно и с великой осторожностью он обращается за помощью к словам, на самом честном и главном уровне. «Давай говорить спокойно, как всегда»,— говорит он. А грозное неведомое он просит всего лишь о звуке имени, всего лишь о минимальном знаке, что он понят, что слова его возвращены на сущем краешке их смысла. Но ответа нет, и стрелоделатель сразу же постигает то, чего не знал ранее: что рядом враг, й что сам он имеет преимущество перед ним. Это он знает наверное, и как раз в определенности заключается его преимущество, обладающее критической силой, и он использует его без остатка. Замысел его завершен, он необратим и увенчивается удачей. Легенда эта полна значительности—оттого, что составлена она с помощью речи, и природой самой речи она стремится к раскрытию своего смысла. Более того, история о стрелоделателе в отличие’от любой другой сконцентрирована как раз на движении слов к смыслу. Она словно вращается вокруг мысли о том, что речь предполагает долю риска и ответственности; и в этом она стремится найти себе подтверждение. В сфере слов, словно хочет она сказать,—все сопряжено с риском. Возможно, что это- правда, а также что вся литература основана на этой правде.