Писатели & любовники - [74]
– Послушай меня. Он этого хотел. Он хотел тебя. Всю эту неделю он только и болтал о сексе и о людях, с которыми вы оба шалили. Добивался тебя всю неделю. Я сама видела. Он тебя хотел – а следом хотел удовлетворения оттолкнуть тебя.
– Это было так ужасно. Какое лицо у него было.
– Он никогда не позволит себе остаться с тобой или с каким-нибудь еще мужиком. Кишка тонка. И ты, по-моему, в него совсем не влюблен. Просто хотел исчерпать старое влечение. – Лежит с закрытыми глазами, но слушает. – Езжай домой. Расскажи все Филу. А дальше поживешь – увидишь. Может, ты все еще хочешь уйти от него. А может, глянешь на тот роскошный обеденный стол, который он тебе забабахал, и задумаешься: “Может ли вообще быть что-то завлекательнее офтальмолога, способного накрыть мне семифутовый стол?”
Утром я везу его в аэропорт. Опускает козырек, видит красные круги вокруг глаз.
– Господи, вид у меня теперь хуже твоего, – говорит. Смотрит в окно на трясины дорожных работ. – Терпеть не могу Бостон. В Бостоне только боль.
У терминала он стаскивает чемодан с заднего сиденья, стоим на тротуаре совсем близко.
– Разберешься? – спрашивает.
– Ага – и ты. Позвони как приедешь.
Кивает. Обнимаемся крепко.
Чувствую себя как моя мама – и чувствую, будто мама обнимает меня.
Проходит вращающиеся двери. Машет. Двери закручивают его прочь.
Калеб оставил мне имя врача, согласившегося пообщаться со мной трижды, прежде чем в конце месяца истечет моя страховка. Его зовут Малколм Зиц, кабинет у него в Арлингтоне, на третьем этаже кирпичного дуплекса. Встречаться он может только в пять тридцать. Летнее время мы упустили, и когда я добираюсь к нему, уже темно.
Это худощавый мужчина с гладкой кожей и серебристым каре. У него усы, он любит их трогать. С моего места – кресла с облезлой шерстяной обивкой – напротив его эргономичного мягкого трона с откидывающейся спинкой мне открывается вид из окна вниз, на дом через дворик. Это современный дом со стеклянными стенами, за ними видна ярко освещенная кухня. Девочка лет девяти-десяти сидит за столом, делает уроки.
Спрашивает, с какой целью я здесь, я рассказываю ему о жужжании под кожей, о звоне…
– У вас звон в ушах?
– Не всамделишный. Такое ощущение, будто все мое тело как колокол, как громадный колокол на башне, и в него ударяют, и…
Вскидывает ладонь.
– Давайте без цветистых описаний. Вы тревожитесь. Почему? Когда это началось?
Рассказываю ему о “Красной риге”, о Люке, о том вечере, когда я впервые это почувствовала. Рассказываю о смерти матери, об отъезде из Барселоны, о возвращении на восток, об “Ирисе”, о садовом сарае, черновиках и отказах, об “Эд-Фанде” и достающих меня коллекторах. Он слушает, толстая авторучка с каучуковой манжеткой нависает над желтым блокнотом-планшетом, но Малколм ничего не записывает.
– Это всё?
Рассказываю об Оскаре. Рассказываю о Сайлэсе.
– Вам доводилось слышать об осле, который умер от голода между двумя стогами сена? – спрашивает.
Блядские, блядские Пилигримы.
Внизу, в освещенной кухне, мужчина рубит овощи, женщина отмеряет в кастрюлю рис и воду. Девочка по-прежнему занята уроками. Болтает ногами под стулом.
Принимаюсь плакать.
Доктор Зиц словно бы знает, чтоґ я вижу, пусть с его места и не видно. Едва ли не постановочно. Намек: устойчивая семья.
В начале второй встречи берусь за родителей, но через несколько минут он от меня отмахивается.
– Не хочу я слушать те старые клеклые истории. Расскажите мне, о чем вы думали по дороге сюда.
Рассказываю, что думала обо всех, кого мне доводилось жалеть и осуждать за то, что они “продались” или “остепенились”, что никто из них не одинок, не на мели и не едет к мозгоправу в Арлингтон.
– Вы игрок. Вы сыграли. Вы поставили ферму на кон.
– На этот роман? Плохая была ставка. Я его даже закончить не могу.
– Не на роман. Ваш успех или поражение не основаны на том, что происходит с той стопкой бумаг. На себя. На свои фантазии. Так чего же вы хотите сейчас, в свои годы – в тридцать один?
– Хочу дописать книгу.
Кивает.
– И начать еще одну.
Смеется.
– Да вы отчаянный игрок.
– И чего же вы боитесь? – спрашивает он на нашей последней встрече. – В смысле, по-настоящему?
Пытаюсь задуматься.
– Боюсь, если сейчас не справлюсь, то как буду справляться с чем-то масштабнее в будущем?
Кивает. Водит большими пальцами себе по усам.
– Что-то масштабнее в будущем. Что может быть масштабнее? Ваша мама вдруг умирает. Это перекликается с тем, что она уже один раз бросила вас когда-то, и ее смерть таким образом – двойной удар. Ваш отец доказал свою неспособность быть вам отцом. Вы должны денег нескольким крупным корпорациям, которые будут отжимать вас неопределенно долго. Вы потратили шесть лет жизни на роман, который, может, опубликуют, а может, и нет. Вас уволили с работы. Вы говорите, что хотите завести свою семью, но у вас в жизни вроде бы нет мужчины и, вероятно, не все хорошо с фертильностью. Не знаю, дружище. Это все не пустяк.
Из всех его странных откликов вот этот оказывается полезнее всего. Это все не пустяк.
Звонит Маноло и предлагает мне работу. Два блока в девятых классах, два – в одиннадцатых и факультатив по творческому письму начиная со следующего семестра. Полная ставка, страховка “Синий Крест Синий Щит”
