Писатели & любовники - [20]

Мне приходит в голову, что цепочка продолжается и в другую сторону: он знает о Люке, а те сочные мелочи из “Красной риги” тоже не потерялись.

– Он не совсем о Кубе. Там просто действие разворачивается.

– Почему?

– Моя мама жила там в детстве. Родители у нее американцы, но после войны ее отец открыл медицинскую практику в Сантьяго-де-Куба. Когда ей было семнадцать, пришлось решать – бежать со своим парнем к повстанцам в горы или покинуть Кубу с родителями. В книге я сделала так, что она выбрала любовь.

– И революцию.

– Ага. – Любовь и революцию. Гоняю кусок курицы по своей картонной тарелке. Надо бы сменить тему. В разговорах о моей книге я себя чувствую освежеванной. – Джон Апдайк заходил в ресторан, где я сейчас работаю, несколько недель назад, и когда я подавала ему салат, женщина рядом с ним сказала, до чего ей нравится “Кентавр”⁵⁴, а он покачал головой и сказал, что написал его только потому, что в то время никаких других мыслей не нашлось. Вот примерно так же и я себя чувствую. – Любовь и революция. Не отвратительно.

– Вы сказали Апдайку, что вы писательница?

– Нет. – Смеюсь. – Ой нет. – Но когда та женщина, которой полюбился “Кентавр”, уронила вилку, я наклонилась ее поднять и дотронулась до кожаной кисточки у него на мокасинах – на удачу. – А вы над чем сейчас работаете?

– О. – Он смотрит себе на пальцы, пальцы тискают кромку салфетки. – Я немножко застрял.

– На чем?

– На рассказе.

– О чем он?

Вопрос явно мучителен и для него.

– Своего рода кража произведения искусства в Золотой орде в 1389 году.

Мне хочется, чтобы это было шуткой. Но нет.

– Ух ты. И сколько вы с этим работаете?

– Три года.

– Три года? – У меня нет намерения, чтобы оно звучало вот так. – Сейчас это уже, наверное, новелла.

– Одиннадцать с половиной страниц.

Такой подробностью Мюриэл не делилась, а подробность эта куда примечательнее, сокровеннее и – для меня, во всяком случае, – чудовищнее, чем неверность его жены. Не знаю, что тут сказать.

– Вы завтра на смене? – спрашивает он.

– Ага.

– А послезавтра?

– Угу. Почти все вечера. А что?

– Я пытаюсь позвать вас на свидание.

Но я не могу пойти на свидание с человеком, написавшим одиннадцать с половиной страниц за три года. Такие штуки заразны.

Наступает август, и “Ирис” превращается в фабрику свадеб: репетиции свадебных ужинов, банкеты и временами даже небольшие церемонии прямо на террасе. Ради таких событий ресторан закрывается на спецобслуживание, и мы разносим устриц, крабовые тосты, фаршированный инжир и шарики ризотто, а также шампанское по бокалам на особых серебряных подносах. Когда все гости рассажены, подаем салаты, затем закуски, затем десерты. Воды им, вина им. Подолгу стоим в ряд вдоль стены и наблюдаем за свадьбой, каждый со своим особым личным цинизмом.

Персонал у нас не юн. Всем к тридцати или за тридцать – ну и сколько там Мэри Хэнд. Женат только Виктор Сильва. Дана считает всех подружек невесты хамками и задирает их. Гарри убежден, что все женихи – чуланные персонажи, и приударяет за каждым. Мэри Хэнд отирается при музыкантах в углу, следит, чтобы они поучаствовали во всей трапезе по порядку и получили все напитки, какие пожелают. Я всякий раз говорю, что пара слишком молода. Все время кажется, будто они толком не знают друг друга. Смотрят друг на дружку опасливо.

Ни одно августовское мероприятие не наводит меня на мысли, что жениться – это хорошо. В любом случае сама я к этому никогда не стремилась. Мои родители были женаты двадцать три года и привлекательным это не смогли сделать нисколько.

“Мне понравилась ее прическа”, – ответил мне отец, когда я однажды попыталась выяснить, с чего он пролез без очереди в каком-то гольф-клубе на Кейп-Коде, чтобы познакомиться с моей матерью. Та гостила у подруги из колледжа, а он участвовал в турнире. В разъездных играх младшей лиги он уже чуть ли не десять лет, сказал, и если в этом году не пробьется в АПГ⁵⁵ – бросит все это. Мама спросила, чем он тогда будет заниматься. “Женюсь на вас”, – ответил он.

Мама рассказывала, что он завлек ее жаждой приключений. Гольфу можно обучать где угодно. Учит он лучше, чем играет, признался ей он. Год-два можно было б провести на юге Франции, в Греции, или в Марокко. Рвануть в Азию. К гольфу большой интерес в Японии, сказал. А дальше, кто знает, и Куба опять откроется. Говорил, может, ему удастся возвратиться с ней туда пожить. Она бросила колледж, чтобы выйти за него замуж, но после медового месяца он удивил ее покупкой дома к северу от Бостона. Нашел работу в старших классах школы, и никто никуда не уехал. Ни любви, ни революции, ни путешествий по миру – мама стала радикалом в нашем консервативном городке, раздавала листовки и арендовала фургоны для поездок на протесты против неравенства, Вьетнама и ядерной энергии. Случалось, в тех фургонах никого, кроме них с Калебом, и не было.

Она принялась ходить в Святую Марию, чтобы помочь себе остаться в браке, вспомнить верность, постичь волю Божью. Но через полгода, проведенных при церкви, она обрела Хавьера Паниагуа. Он был новым регентом, двадцати шести лет против маминых тридцати семи. Исполнял народные песни под гитару и приглядывал за игровой площадкой после мессы. Помню его первый день, когда мне было одиннадцать, потому что играть после воскресной школы мне разрешили подольше. Обычно мама звала меня с края парковки, и я немедленно шла на зов. Мама тогда была напряженная и нетерпеливая, стискивала зубы и дергала меня за руку, если я вынуждала ее ждать. Но в тот день она прошлась по газону мертвой травы и впилась каблуками в деревянную стружку, чтобы расспросить регента о песне, которую он играл. Сказала, что слышала эту песню еще в детстве на Кубе, и это его заинтересовало.