Писатели и читатели - [4]

Но давайте ради интереса предположим, что эти обращения оказались по большей части глубокими и, несмотря на изменившиеся обстоятельства, устойчивыми. Разве это хоть сколько-нибудь заметно повлияло бы на современную ситуацию при условии, что те, кто правит миром, остались необращенными? Можно было бы заявить, что по-настоящему важна не та книга, которая обращает в свою веру десяток миллионов случайных читателей, а та, которая обращает очень немногих, обладающих во время ее распространения реальной властью. Маркс и Сорель оказали влияние на современный мир не столько потому, что написали бестселлеры (Сорель, например, был малочитаемым автором), сколько потому, что среди их читателей были, соответственно, Ленин и Муссолини. Менее наглядным образом, но весьма основательно повлияли на течение истории в девятнадцатом веке писания Иеремии Бентама. Они не получили большого распространения, однако среди их читателей были Чедвик Грот, Ромилли, Броум — администраторы, педагоги, реформаторы, которые сделали все, чтобы претворить идеи Бентама в жизнь. Возможно, что будущий правитель какой-нибудь великой страны окажется страстным поклонником Уэллса. Тогда его «Краткий очерк» станет не только фактом минувшей истории, но и орудием творения истории грядущей. Пока же, несмотря на его широкую известность, он не оказал на ход исторического процесса заметного влияния.

Как я говорил прежде, общественная и политическая пропаганда действует лишь на тех, кто благодаря обстоятельствам уже отчасти или целиком убедился в ее правоте. Другими словами, она эффективна только тогда, когда является рационализацией желаний, чувств, суеверий или интересов тех, для кого она предназначена. Богословскую или политическую теорию можно определить как интеллектуальное средство, позволяющее людям в здравом уме и твердой памяти делать то, на что иначе они отважились бы только в пылу страсти. Обстоятельства — внутренние, внешние или чисто психологические — порождают в душах чувство неудовлетворенности, или жажду перемен, или неодолимую тягу к чему-то новому. Эти эмоциональные состояния могут находить случайный выход в бурных, но ненаправленных действиях. Но вот появляется автор богословской или политической теории, в рамках которой эти смутные чувства могут быть обоснованы. Энергии, связанной с доминирующими в народе страстями, придается направление, и в то же время она усиливается и начинает вырабатываться без перебоев. Рационализация превращает отдельные выбросы в целеустремленную и непрерывную деятельность. Механизм успешной пропаганды может быть вкратце описан следующим образом: люди принимают на веру богословскую или политическую теорию, потому что она оправдывает и объясняет желания и эмоции, порожденные в их душах обстоятельствами. Конечно, с научной точки зрения эта теория может быть совершенно абсурдной, но покуда люди в нее верят, это не имеет ни малейшего значения. Однажды поверив в теорию, люди следуют ее рецептам даже в периоды эмоционального равновесия. Более того — теория часто заставляет их спокойно совершать поступки, которые они едва ли совершили бы раньше даже в состоянии возбуждения.

Наша природа не выносит морального и интеллектуального вакуума. Возможно, нашими душами правят страсть и эгоистические интересы, но мы ни за что не признаемся в этом даже самим себе. Мы чувствуем себя несчастными, если нашим продиктованным страстями поступкам нельзя придать облик разумных действий, если наш эгоизм не удается объяснить и приукрасить, набросив на него флер идеализма. Отдельные потери требуют не только возмещения, но и формулирования универсально значимых причин, согласно которым это возмещение необходимо. Отдельные страстные желания жаждут быть узаконенными в терминах рациональной философии или общепринятой морали. В нас вновь и вновь образуется моральный и интеллектуальный вакуум, засасывающий в себя любые писания объяснительного или оправдательного характера, какие только подвернутся под руку. Чистая или грязная, затхлая или сладковатая — любая вода сгодится насосу, работающему вхолостую. Точно так же любое философское сочинение, хорошее, плохое или нейтральное, способно обратить в свою веру людей, которыми правят страсти и эгоизм и которые постоянно испытывают нужду в моральных и интеллектуальных оправданиях. Отсюда необычайный успех книг, которые кажутся почти никчемными уже следующему поколению; отсюда временное торжество и влияние явно второсортных и бесталанных писателей. Давайте рассмотрим конкретный пример. Устройство французского общества восемнадцатого века было таким безнадежно отсталым, в нем было столько анахронизмов, что множество отдельных французов, не способных смириться с этим порядком вещей, испытывали настоящие страдания. Тоска и жажда перемен были очень сильными; столь же сильной была и потребность в философии, которая рационализировала бы эту жажду и узаконила эту тоску в терминах чистого разума и абсолютной справедливости. Страстно желая быть наполненным, моральный и интеллектуальный вакуум всасывал в себя все подряд. Среди такого рода пищи оказалось и сочинение Гельвеция «О духе». Это чрезвычайно плохая, полная нелепостей книга. Но некоторые ее утверждения, хоть и явно ложные (например, о всеобщем интеллектуальном равенстве и вытекающей из него возможности сделать из любого ребенка Ньютона или Рафаэля), хорошо отвечали имевшейся в то время тяге к политическим, религиозным и экономическим реформам. На несколько лет книга приобрела такое значение и влияние, какое нельзя оправдать ее литературными и художественными достоинствами. Ее успех объясняется не талантом автора, а нуждами его читателей.