Писарев - [40]

Все разошлись по своим комнатам, лошадей распрягли. Напросившийся в попутчики Илья Лизогуб, сын соседки-помещицы, уехал на почтовых.

Через несколько часов Иван Иванович отвез молодых людей в Хмырово. Варвара Дмитриевна уговорила мужа уступить. С этого времени Писарев полностью освободился от родительской опеки.

Александр Павлович Коренев был снисходителен и добр. Он не запрещал дочери выходить замуж, а только растерянно повторял, что «соединение родных есть великий грех», что «бог не даст счастья». Через несколько дней он отвез дочь и племянника в Москву. Когда он уехал, Раиса поселилась в тех же меблированных комнатах, где остановился Митя.

Молодые люди продолжали наслаждаться обществом друг друга. Каждое утро к ним приходил Гарднер, с которым у Мити сложились самые дружеские отношения. Втроем они славно проводили время в чтении, бесконечных беседах и прогулках по Москве. По очереди вслух читали свое и чужое, говорили обо всем на свете, порой споря до хрипоты, но в конце концов сходясь в главном. Сильное впечатление произвел на них роман Ф. Толстого «Болезни воли», напечатанный в «Русском вестнике». Герой романа, одержимый страстью всем и всегда говорить только правду, терпит множество злоключений и в конце концов попадает в сумасшедший дом. Молодые люди находили в этом большое сходство с Митиной историей.

Еще в Грунце Писарев хвастался, что новую повесть Раисы он не отдаст менее чем за сто рублей. Однако «Русский вестник» совсем отказался ее печатать. Аполлон Григорьев, работавший там в это время, разругал повесть беспощадно.

Расставаться с подругой очень не хотелось, и Писарев откладывал отъезд из Москвы со дня на день. Только в последних числах сентября Раиса проводила его на станцию железной дороги.

2. ВРЕМЯ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО

В семье Трескиных Писарев жить больше не хотел и перебрался к своему кузену Алееву. Но, неисправимый идеалист, он никак не мог решиться на окончательный разрыв со старыми товарищами. Писарев изредка бывал у Трескиных, участвовал в собраниях кружка и, по словам Скабичевского, «своими новыми взглядами нигилистического характера» пугал филологов, «вообще не отличавшихся терпимостью». Скабичевский тут же спешит оговориться: «Взгляды эти отнюдь не были проникнуты каким-либо страшным политическим радикализмом» — и объявляет: «Если бы мы читали русские журналы, а в них статьи Чернышевского, Добролюбова и прочих сотрудников «Современника» и «Русского слова», мы, конечно, убедились бы, что ничего не было в новых моральных теориях Писарева ни нового, ни тем более ужасного». Вполне очевидно, что замкнувшимся в скорлупу «чистой науки» филологам идеи «разумного эгоизма» представлялись ужасными. «Нам же казалось, — продолжает Скабичевский, — что Писарев под знаменем свободы нравственных влечений проповедует полную разнузданность всех страстей и похотей, и что, следуя своим взглядам, ему ничего не будет стоить, — если у него явится такое свободное влечение, — в один прекрасный день пришибить не только любого из нас, но и мать родную. Писарев с своей стороны не только не возражал на такие наши предположения (даже в преклонном возрасте Скабичевский не мог понять, что нормальный человек не станет опровергать подобные глупости. — Ю. К.), а с флегматическим спокойствием отвечал: «Ну, что же такое? Пришибу и мать, раз явится у меня такое желание, и если я буду видеть в этом пользу. Как будто люди, исповедующие отжившую пошлую мораль, не убивают и не делают всякие гадости, если им захочется, вопреки всем вашим прописным правилам?»

Иное впечатление производил Писарев на людей непредубежденных. «Я с ним увиделся немного дней спустя по его возвращении в Петербург, — вспоминал Фирсов. — Он оказался прежним, симпатичным, добросердечным, интересно умным Писаревым. Замечательно, что он тогда рассказывал, — причем, видимо, ему доставляло удовольствие рассказывать, — о своей болезни. Ее различные фазисы он помнил, анализировал, мотивировал, хотя и предположительно».

По словам мемуариста, Писарев вспоминал о своей болезни «отвлеченно, объективно, хладнокровно», как о факте, заслуживающем внимания, но лично его не касающемся. Он чувствовал и сознавал себя вполне здоровым, но Фирсов подметил в нем «что-то скорбно-тревожное» — то ли неуверенность в прочности привязанности любимой им девушки, то ли опасения рецидива болезни.

Не без робости решился Писарев отдать свои переводы на суд известного поэта Я. П. Полонского. Яков Петрович принял его любезно и написал рекомендательное письмо редактору журнала «Русское слово» Г. Е. Благосветлову. Ответ поступил незамедлительно.

Г. Е. Благосветлов — Я. П. Полонскому, 3 октября 1860 года:

«Милейший Яков Петрович, г. Писарева приму, усажу и поговорю с ним, а перевод позвольте передать Вам для прочтения.

Не понимаю одного, почему мы бросились на Гейне. В редакции «Русского слова», по крайней мере, до 40 стихотворений и все из Гейне. Или нерв зла, растворяющего анализа и грустного отрицания немецкого поэта сошелся с нашей коренной болью или потому что своего творчества мало у нас. Во всяком случае хороший перевод стоит напечатать, дурняшку — лучше возвратить.