Писарев - [25]

Начинался третий год студенчества. Половина университетского курса позади, а успехов немного. Бесплодное чтение и машинальная работа пером, беготня по коридорам и школьнические экзамены, неопределенные стремления и слова, слова… Вот все, что пережито за два года.

Наверстать потерянное время нетрудно — он молод. Но горько, что он утратил детскую доверчивость, а опыта не приобрел. Он не только не сделал ни шагу ни в одной области знания, но даже не решил, за что и как приняться. Вопрос о выборе специальности принимал в глазах Писарева серьезное и угрожающее значение. До выхода из университета остается меньше двух лет, а потом что? Жить по-прежнему на родительских хлебах? Да ведь надо же и честь знать. Не для этого давали ему образование.

Идти на службу? Да кого же прельстит его кандидатский диплом? Кто же ему по первому требованию отведет штатное место? Грамотных людей и без него довольно в числе искателей мест, а всякий заштатный писец лучше его сумеет написать деловую бумагу. По ученой части пойти? В учителя гимназии? Но какую науку он возьмется преподавать? Что он знает, кроме книги Гайма о Вильгельме Гумбольдте? И что успеет изучить в течение этих двух лет, когда придется готовиться к экзаменам и писать диссертацию?

Митя мучительно сознавал, что время не терпит. Нерешительность его возрастала. Он спешил заняться чем-нибудь и только метался из стороны в сторону. От философии языка Писарев бросился к славянским наречиям, потом обрушился на русскую историю, потом вдруг принялся изучать гомеровскую мифологию. Читал он много. Но, во-первых, без толку, а во-вторых, с глухим отчаянием, с постоянной мыслью, что из этого ничего не выйдет.

Товарищи иногда бранили Писарева, иногда смеялись над его постоянными тревогами. Но Мите было не до смеха. Он и сам был готов бранить себя самыми обидными словами. Каждый разговор с товарищами приводил его в уныние. Отчего, думал он, они все знают, что им делать? Один изучает памятники народной поэзии, начал с кельтских песен и языку кельтскому научился. Другой занимается славянами и совершенно доволен своими занятиями. Третий читает серьезные сочинения по древней истории. Легко было понять, что каждый из товарищей нашел себе дело по вкусу и постепенно втянулся в него. Но отчего же ему, Мите, ничто не нравится настолько, чтобы он взялся за дело и вработался в него?

Писареву приходило иногда в голову, что, может быть, он вовсе не создан быть ученым. Эта еретическая мысль наполняла его ужасом и негодованием. А товарищи укоризненно говорили, что это блажь и лень. И Митя этому верил, хотя обвинение в лени было несправедливо.

Страдания Писарева увеличивались всякий раз, когда он виделся с профессором Измаилом Ивановичем Срезневским. Его слова были каплями уксуса, падавшими на свежие раны. Срезневскому, как умному скептику, смешно было видеть добросовестные и напрасные усилия влюбиться в науку. Как ни приступай Писарев к делу, из его занятий ничего не выйдет. И студент соглашался, потому что против очевидности не спорят. Он обращался к Срезневскому по тому же самому побуждению, по которому химик испытывает золото самыми сильными кислотами. Если Срезневский не найдет против этого плана возражения, значит, действительно хорошо. Но возражение всегда находилось, и Писарев удалялся от профессора с целым ворохом разбитых иллюзий. Митя действительно затевал глупости и вертелся в заколдованном кругу. Но Срезневский указывал ему только частные ошибки. Писарев в совершенном отчаянии спрашивал: «Да что же делать? Чем заняться?» Профессор успокаивал студента общими фразами.

Осенью 1858 года отношения Писарева к университету и профессорам, к лекциям и советам делаются чисто отрицательными.

Либеральная российская весна сияла всеми радужными красками. Большинству образованных людей казалось, что сам воздух насыщен предчувствием всевозможных свобод, жаждою развития и просвещения. И только очень немногие предвидели скорый конец либерализма.

Вслед за крестьянским вопросом — главным вопросом эпохи — возникало множество других. Среди них одно из первых мест занимал, пожалуй, женский вопрос. Он не был ни самым значительным, ни самым острым, но самым общедоступным. Общественное сознание, проснувшееся после севастопольского поражения, ополчилось против лицемерия, предрассудков, насилия. Но прежде всего и легче всего можно было увидеть проявление этих прекрасных качеств в отношении к женщине, в ее положении в семье и обществе. Женщина хочет и может учиться, работать, участвовать в общественной жизни, свободно создавать семью и быть в ней равноправной — она хочет быть человеком. Что естественнее, проще и доступнее этого? Но она всего лишена. Домашнее воспитание под руководством полуграмотной гувернантки или частные закрытые пансионы превращали большинство девушек в «кисейных барышень». Опека отца в родительском доме, после свадьбы — опека мужа, выбранного родителями. Вечное подчинение, постоянная приниженность, полная невозможность развить свои способности и почти абсолютное отсутствие каких-либо умственных интересов.

Поводом для практической постановки женского вопроса послужила самоотверженная деятельность русских женщин в качестве сестер милосердия во время Крымской войны. Организатор этой деятельности, известный хирург и педагог Николай Иванович Пирогов выступил в 1856 году в Морском сборнике со статьей «Вопросы жизни». «Воспитание женщины, в котором заключается воспитание человечества, вот что требует перемены», — утверждал Пирогов и доказывал, что от уровня образования женщины зависит духовное и материальное благополучие страны. Вслед за статьей Пирогова появились в журналах другие статьи: раздавались голоса «за» и «против».