Пирожок с человечиной - [3]

Матрена Степановна, первая дверь у входа, пекла свою выпечку, кормила всю округу. Котлетная фабрика в ближнем Пинякино производила меньше и хуже. Вдобавок Матрена прикармливала в уголке на площадке собак и местных бродяг. С четырех утра в коридорной кишке стоял умопомрачительный запах горячего пирожкового теста. Даже звалась Харчихой по фамилии Харчихина. У плиты она стояла, видимо, всегда. Сама была еще крепкая, а ноги рыхлые. Ходила, держась за поясницу. Испортила себе в молодости что-то, кажется, на каких-то лесоповалах. Говорила грубо, но не обидно. Широколицая, но узкоглазая, Харчиха казалась себе на уме.

В конце коридора – Мира Львовна Кац, врач-уролог 200-й, бывшей зиловской, а теперь нищей госбольницы, была, наоборот, легконогая, но тучная. Мира Львовна спасала людям почки у себя в отделении. Приходила домой поздно. Еле волокла свои сухие ноги. И все же Кац урывала время, занималась исследованиями в лаборатории при ЦМРИА – Центре медицинской реабилитации инвалидов-афганцев под опекой НИИ трансплантологии. Мира пересаживала мышиные почки кошкам, а кошачьи мышам. Была она душой этой своей ЛЭК – лаборатории экспериментальной ксенотрансплантологии. ЦМРИА, к счастью, был где-то здесь, кажется, в Гаврилино. Два раза в неделю за Мирой присылали лэковскую машину. Старую, битую «Волгу». Впрочем, Сорос давал им грант. Они делились с афганцами, но те звали их соросососами. «Сами согосососы», – картавила дома Кац.

Третья грация, костлявая, горбатая Бобкова Матильда Петровна, ползала тихо, как подколодная змея. Но и она делала дело. С жаром занималась в ДЭЗе распределением пенсионерской халявы – гуманитарки, талонов в столовую и билетов на концерты в ветеранский клуб знакомств.

За горбатость и сохлость Матильду Петровну уважали не меньше, чем тучных Харчиху и Кац.

Не хуже оказались и другие соседки. Злодейству здесь места не было.

Наоборот, последний этаж выглядел лучшим. На других носились восточные дети и воняло луком. А здесь, на последнем, царил покой и пахло блинами. Вот что значит – женщины.

Между прочим, действительно, последний этаж случайно разделился на мужской и женский отсеки.

В левом, где жили Катя и Костя, горела лампочка. Уборщицы не было, и мыли сами – с трудом, но мыли. На площадке перед дверью лежал розовый кусок от женских штанишек, половик.

Перед правым отсеком ничего не лежало, кроме собачьих фекалий. Дверное стекло было выбито, дверь не закрывалась, в осколочную прореху зияла тьма.

В левой части, понятно, жили женщины, в правой – мужчины. Одна девущка, Нина Веселова, продавщица овощного, жила в мужском отсеке, но исключение ничего не меняло.

Касаткин любил женщин как таковых. Те чувствовали это и тянулись к нему. В бабьем царстве Касаткин всегда был, как рыба в воде. Душевного Костю с понимающими глазами женщины полюбили.

С тремя соседками-лидершами Костя общался, конечно, не так уж душевно-глубоко.

Мира Львовна жила своими ЛЭК и больницей, а Костя в медицине был ноль, хотя и получил на военной кафедре журфака корочки санитара. Но Мира по-еврейски любила историю и значительных людей. К Косте относилась как мыслящая читательница. Заходила задать сложный вопрос, а Кате говорила:

– Детонька, маго кушаете.

– У нее фигура, – кокетничал Костя.

– Фигуга – дуга. Женщинам надо кушать. Для гогмонального обмена.

А злобная Бобкова, хоть не общалась, все же раздвигала в улыбку змеиный рот.

О других соседках и говорить нечего.

Ольга Ивановна Ушинская, директор ближней школы, была учительски строгой и ласковой. К Кате она сразу потянулась, звала ее в школу на ставку. Говорила: «Будешь, Катюшенька, украшением нашей гимназии». При ней жил взрослый сын Антон, холеный усатый красавец. То есть жил у девиц, а у матери был прописан. Учиться Антон не хотел. Учился, в основном, делать деньги.

Часто являлись и те остроглазые тетки, первые посетившие их, сестры Кисюк. Старшая, Раиса, – вдова, а младшая, Таиса, – разведёнка.

Обе смотрели плутовато и прыскали со смеху. Рая судачила, Таечка, кошечка, помалкивала. Бегали по магазинам, что-то кому-то добывали, выгадывали в ценах. Часто стучались к Кате-Косте, доставляли сырки и крабовые палочки. На это сестры скудно, но жили.

Таечку и вовсе обобрал бывший муж. Она ютилась теперь в сестриной квартирке.

Сестры Кисюк не унывали. Похоже, их хитроватость помогала им во всём. Как и Мира Львовна, они выспрашивали Касаткина, кто, что и с кем в большом мире. Но у Миры в голове был разум, а у Раисы с Таечкой – что почем.

Тая похожа была на Тамару Барабанову, новую бабушкину няню. Шнырила глазами, где б урвать, а в итоге – сама оказывалась дура и с носом.

Но Костя, друг женщин, не гнушался ни одной.

Кисюхи мечтали о покупке Таисе квартиры, наслушавшись вестей о новой ипотеке.

– Купим теперь Таечке однокомнатную в кредит. Костя выслушивал и дружески снисходил отвечать.

– У вас не получится, – урезонивал он.

– А у кого получится? – волновались сестры.

– А ни у кого.

– Такие все бедные?

– Не бедные. Просто сейчас все устроено глупо. Пять сотен зеленых надыбают все, а справку на эти сотенки не предъявит почти никто. Заработки у людей левые. Вы, что ль, объявили доходы?