Пирамида Хуфу - [85]

Он посмотрел на Запад и изумился. Бесконечная вереница людей, принесенных в жертву гробнице, темной нитью уходила в пустыню, разделяя желтые пески на две части. Но не было конца проходящему страшному нашествию. Он стоял невыразимо долго и первый раз не смел позвать исчезнувших слуг и рабов.

Царь задыхался от этого зрелища. Осирис показал на толпу и с горькой иронией произнес:

— Не боги, а эти несчастные люди строили твою невиданную гробницу. Сосчитал ли ты число жертв ее?

Хуфу покачал головой:

— Это невозможно! — Он попытался возразить: — Но ведь каждый царь Черной Земли строил.

— Однако ни один из них не принес столько страданий своему народу, как ты, — строго сказал Осирис. — Скоро ты покинешь свою страну и переселишься в мое царство.

Хуфу опустил голову, задумавшись. Пропали люди, исчез Осирис. А он все стоял и думал.

— Почему ты так стонал? — услышал он.

Перед ним стояла царица и с тревогой смотрела на мужа. Он молчал, вспоминая виденный сон. Солнце все так же заливало торжественным светом нарядную веранду. От красивой женщины, стоящей рядом, веяло привычным запахом дорогих благовоний.

«Какое мне дело до этого ничтожного праха? Разве не для того они созданы, чтобы выполнять мои желания?» — пренебрежительно подумал царь и начал спускаться вниз, в столовую, откуда доносились запахи изысканных яств.

Хамсин утомился, и в воздухе снова стало тихо. Угомонился бог зла и пустыни Сет. Слуги по дворцу собирали песок и чистили вещи.

После обеда царь прошел в сад, где цветники наполнили ароматом воздух. Тихо журчала вода, льющаяся в большой пруд; где-то невидимые рабы от зари до зари наполняли каналы, снабжающие водой бассейны, пруды и двор царского хозяйства.

Рядом с Хуфу идет главная жена. Она все еще красива, хотя годы оставили свои знаки и на ее лице и статной фигуре. Они садятся в тени беседки.

Улыбка пренебрежения покинула лицо Хуфу. Сон не выходит из памяти. Осирис, сам Осирис, звал его к себе. Тревога заползала в его сознание. Нет, ему не хотелось в царство богов.

У ХРАМА ИСИДЫ

Руабен решил оставить родному селению память о себе. Пока в Асуане медленно ломали крепчайший красный гранит, он занялся ваянием статуи богини Исиды, любимой всеми земледельцами Черной Земли. С раннего утра до позднего вечера работал он терпеливо над твердым мрамором под густой тенью старых сикимор, окружающих хижину жреца. Вместе с ним так же рано вставал старый жрец. В долгих беседах с ним Руабен часто задерживался до полуночи, а потом и совсем переселился к нему в хижину вместе с Пепи. У доброго умного жреца было и уютно, и интересно.

За долгие годы старик сжился со своими сельчанами. Печальна была его одинокая старость. Вся его жизнь прошла в этом убогом селении, заброшенном на окраине страны. Раньше, когда он был более крепок, он сам обрабатывал свой клочок земли; теперь старик был слаб и жил на приношения земледельцев, уделяющих скудные свои жертвы служителю Исиды.

Он был рад обществу скульптора и дивился про себя, как забитый крестьянин за короткие годы превратился в известного мастера. Жрец без конца расспрашивал своего гостя о жизни большого города, о храмах, о жизни ремесленников, о таинственной усыпальнице, которая так долго строится. Да и скульптору он много рассказывал интересного, о чем узнал за долгую жизнь.

Жрец часто переписывал обветшалые свитки. Руабену нравилось смотреть, как после неторопливого омовения рук с морщинистой темной кожей он разводил в каменной баночке краску. Лицо старика становилось вдохновенным, движения медлительными и торжественными, Затем он произносил молитву богу Тоту, научившему людей, великому искусству — записывать мысли и читать их. Благоговейно развертывал старый свиток, проверял тростниковую палочку и начинал писать на новом папирусе. Отец с сыном отрывались от своей работы и жадно, затаив дыхание, следили, как из-под тонких сухих пальцев появлялись красивые иероглифы. Палочка легко и послушно скользила по желтоватому папирусу, оставляя фигурки людей, животных, птиц и множество других красивых значков. Жрец изредка поглядывал на сияющие глаза мальчика, и его худое темное лицо озарялось улыбкой. И весь он был сухой, темный и морщинистый, прикрытый лишь белой полотняной повязкой на бедрах, да на тонких ногах были кожаные сандалии.

Но под высоким лбом светились умные печальные глаза, словно ему было горько от всех несправедливостей и печалился он от своего бессилия перед злом мира. И только когда он садился за свои свитки, печаль исчезала из его глаз. Взор становился лучистым, благоговейным, тонкие губы плотно сжимались. Казалось, он уходил куда-то в другой мир. Руабен и Пепи, боясь шевельнуться, следили за волшебными пальцами старика.

Но вот он заканчивал свою работу, посыпал написанное мелким песком, чтобы не размазалась краска, и аккуратно свертывал папирус. Затем укладывал его в ларец, где хранились свитки. После этого он указывал несколько значков мальчику. И пока Пепи мучился с упрямой палочкой, говорил серьезно:

— Чтобы стать писцом, надо несколько лет учиться. Да и после этого не всякий становится искусным. В школе писцов учеников бьют, чтобы заставить их быть внимательными: ведь надо запомнить несколько сот значков. И не просто запомнить, их надо уметь рисовать и читать.