Пир у золотого линя - [49]

— Где же мои шлепанцы? — дрожащим голосом спрашивает мама. — Свечу бы…

Внезапно меня охватывает желание признаться во всем: что свечи взял я, что мне они очень нужны, что сам отец и то не стал бы бранить за них.

— А может, это к лучшему, что огня нет? — словно сама с собой советуется мама.

Мы выходим в сени. Человек, стучавший в окно, уже держится за щеколду.

— Кто там? — спрашивает мама.

— Свой. Откройте, свой…

Я так и обмираю. За дверью стоит человек, голос которого мне совершенно не знаком.

— Прямо и не знаю, — упавшим голосом говорит мама.

— Не бойтесь. Я свой, из ваших…

Мама медлит. «Наверное, партизаны прислали», — мелькнула у меня мысль.

— Мама, а вдруг это от отца?

Кто этот человек, мы так и не узнаем ни в сенях, ни в избе.

— Закройте окно, — шепчет человек.

Мама торопливо завешивает окно. Я зажигаю лампу. Она едва тлеет. Керосина почти совсем нет. Фитиль коптит и потрескивает. Но и такой свет позволяет разглядеть незнакомца. Он весь насквозь промок. Шапка надвинута до бровей. С рваного пиджака течет вода. Человек снимает шапку и выжимает воду.

— Узнаешь? — спрашивает он меня. — Вспоминаешь? Рыбу дал, хлеба…

— Мама, это ему мы с Вацисом дали еды. Я же тебе говорил! — вскрикиваю я, узнавая ночного гостя.

— Вон оно что. Раздевайтесь, — спохватывается мама.

— Мне надо идти. Пока ночь, я должен добраться до Ламанкских лесов. Только дороги я не знаю, — говорит человек.

— По такой погоде, — ужасается мама.

— Завтра может быть поздно. Станут искать. Надо уходить немедленно.

По глазам видно, чего хочет человек. В избе воцаряется молчание. Только дождь хлещет за окном, только ветер завывает и гремит гром.

— Я покажу вам дорогу в Ламанку, — говорю я.

— Ой, нет, нет. Я сама, — не соглашается мама.

— Мама, я же все тайные тропки знаю. Даже лисица не тявкнет. Я же, мама…

— Я так и знал, что ваша семья поможет, — обрадованно заговорил человек. — Мои товарищи знали вашего мужа…

— У нас в деревне очень опасно. Каждый шаг на виду, оккупанты так и зыркают, — говорит мама.

«Каждый шаг! — думаю я. — Если бы только мама знала…»

Человек поспешно идет к двери. Я хватаю мешок в углу — от дождя.

— Счастливо, — слышу я мамины слова.

С первого же шага мы попадаем в дождь и темень. Я веду ночного гостя по таким тропинкам, которые почти никто не знает. Ветер и дождь шумят в кронах деревьев, заглушая наши шаги. Я ликую. Вот это вылазка! Что-то скажет Вацис, когда узнает?

Мы добираемся до того места, где мы с Вацисом устроили наше лесное убежище. Я не в силах промолчать.

— В этом лесу тоже есть безопасные места, — говорю я.

— И ты их знаешь? — спрашивает человек.

— Мы с другом устроили здесь тайное убежище.

— А на что оно вам?

— Это только про запас. Тут мы кое-что прячем.

— Что именно?

Я молчу.

— Понятно. Военная тайна.

— Военная. А вы кто будете?

— Я врач.

— Мне это все равно. Подпольщик или партизан?

— Если все благополучно обойдется, допустим, что партизан.

— Я так и думал. А оружие у вас есть?

— Нет.

Я слегка разочарован.

— Как же вы станете от фашистов защищаться?

Человек некоторое время молчит.

— Живым они меня не возьмут. У меня есть яд.

Нет, не таким представлял я себе партизана. Яд… Фашистов бить надо, а не яд глотать. Но как знать, а вдруг и яд иногда выручает. Меня так и подмывает заговорить об отце. А вдруг он что-нибудь знает?

— В этом лесу мы с отцом грибы собирали, — начинаю я.

Человек молчит. Мне немного обидно.

— Мой отец был знаменитый рыбак, — говорю я. — Председатель апилинкового Совета.

— Люди, которые посоветовали мне зайти к вам, много хорошего говорили о вашей семье.

«Конечно», — подумал я, и снова стало теплее на сердце.

Может, это и хорошо, что льет дождь. Мы уже вышли из нашего леса. Через два километра начнется Ламанкский бор. В ясную погоду на этой просеке еще можно было бы на кого-нибудь наткнуться, но в такую грозу все сидят по домам. Это вам на руку.

— Не знаешь ли ты, где растет Большая Липа? — спрашивает человек.

— Большую Липу девять деревень знают, — отвечаю я.

Через час я останавливаюсь. Вот он, Ламанкский бор. На опушке она и растет, Большая Липа. Дальше я могу и не ходить.

Внезапно человек наклоняется и обнимает меня. Мокрой щекой я чувствую его колючую щетину.

— Мы еще встретимся, — говорит он. — Счастливо тебе вернуться.

— Это мне сущие пустяки. Через полчаса буду спать.

Однако лечь мне не удалось. Пока я возвращаюсь, начинает светать. С рассветом по деревне разносится недобрая весть: немцы ищут еврея, убежавшего из гетто. «Пусть ищут. Найдут, как иголку в стоге сена. Ламанкский бор велик», — радуюсь я. Но что будет, если они проникнут в подвал мельницы? Тоже ничего. Камень прочно закрывает тайник, где лежит наша коробка, а несколько досок да бревна ничего фашистам не скажут. И все-таки неспокойно. Я вижу, как мама готовит завтрак сама не своя, а меня все гонит спать. Казюкасу тоже не велит вставать. Еще тревожнее становится на душе, когда я замечаю в окно, как к нам во двор направляются фашисты. Они уже обшарили соседний дом, а теперь идут к нам. Впереди «Нерон». Та самая собака с черной мордой, которая тогда терзала упавшего человека.

Часть остается на улице, а Дрейшерис, Пигалица и тот самый старый немец с синими губами, которого мы с Вацисом видели у насыпи, вваливаются в избу.