Пир у золотого линя - [33]

— Клади весла и давай ешь.

Мы едим облизываясь. Довольный Юшка набивает полный рот. Не отстаю и я.

— Он ничего, Нохке, — говорит мой друг. — Видишь, и угостить не пожадничал.

Только лодка останавливается возле дома, как на берег с неводом выходит отец.

— Быстренько ешь, пора на реку.

— Я уже поел. Поспать бы…

— Некогда спать. Скоро запретное время, будешь дрыхнуть сколько влезет.

Я отталкиваюсь веслом, и мы плывем. Я гребу и смотрю на Юшку. Он некоторое время стоит на берегу, глядя на солнце, потом пускается вниз по реке.

Юшка не на шутку решил разыскать свою избенку и челнок.

XV

— Не мешкай, братцы, не мешкай, — возвращаясь после своей очереди, подгоняет остальных рыбаков Пранайтис.

— Только суматоху разводишь. И что учишь, точно малых детей!

— Я бы не только в свою, но и в твою очередь обернулся бы, — огрызается Пранайтис.

— Что ж, попробуй, коли позабыл, как осенью было…

— Тогда мне, а сегодня тебе может достаться, — ворчит Пранайтис.

Спор разгорается. Я смотрю на Костукаса и вижу, что тот прямо дрожит от страха. Костукас знает, что если отец вошел в ярость, его не усмиришь. Если не подерется с кем-нибудь из рыбаков, выместит злобу на нем.

— Да полно вам, — вмешивается в перепалку мой отец. — Места, что ли, не хватает?

— Я-то ничего, да вот ему все мало, — отмахивается рыбак, которого задирал Пранайтис.

А вдруг и правда места мало? Река вошла в свои берега, и все согнали лодки в одно место. Мы снова рыбачим в очередь. Только на берегу нет шалаша и не горит, как бывало осенью, костер. Иногда кто-нибудь из рыбаков разведет огонь, но только затем, чтобы наспех испечь рыбца. Греться тут не заведено. Весенние ночи коротки, не слишком холодны, а главное, рыба крепко идет, и некогда греть руки над огнем. Мало того. Скоро рыбу ловить запретят. Вспоминая об этом, рыбаки приходят в бешенство, начинают злобно коситься друг на друга. А рыба, как назло, так и валит. В такое время можно за несколько дней неплохо заработать, поэтому рыбаки работают остервенело, не разгибаясь. Когда пригоняешь свою лодку в очередь, невольно поддаешься общему настроению. И не вздумай выбиться из ритма. Малейшее промедление вызывает злобу, недовольство. Очередь движется очень быстро. Еще не успела одна лодка достать сеть из воды, как уже другая закидывает. За ней третья, и так без всякой передышки целые сутки подряд.

Я чувствую, что долго не выдержу. Еще никогда сон так не одолевал меня. Ничего, совсем ничегошеньки не хочется: ни есть, ни пить, ни в школу — только спать. Я встаю в лодке, меня шатает. Все вокруг — река, берег, кусты — вертится и летит. Стоит мне сесть, как я тут же клюю носом. Хватило бы смелости — припал бы к отцу, обнял и взмолился: «Папа, спать». Но ведь он и так знает.

Больно горят ладони. От весел у меня сплошные мозоли. Жесткие, в наростах — и совсем свежие, пузыри. А до чего же растрескались мои руки! Вся кисть изрезана, испещрена кровавыми ссадинами. На сгибах пальцев глубокие, до самой кости раны. Перевязывать руки невозможно — ведь рыбак все делает руками — и сеть забрасывает, и тянет, и чинит ее, и вынимает рыбу, и гребет.

После полудня, когда съеден завтрак, мы ненадолго сходимся с Костукасом. Болтаем о том, о сем, показываем друг другу свои руки в ссадинах. Костукас отзывает меня чуть подальше от лодок, за кустарник.

— Вот посмотри, — радостно говорит он.

Осторожно протираю глаза, чтобы лучше видеть. Костукас медленно вынимает руку из кармана ватника. Вскрикивает, морщится. Видно, свежую ссадину задел. Но вот он подносит руку прямо к моим глазам. То ли Костукас не может расправить потрескавшиеся пальцы, то ли глаза у меня от бессонной ночи плохо видят, но вначале я даже не замечаю, что там у него в руке. Только когда покрытая пузырями и ссадинами рука Костукаса оказывается прямо перед моим носом, я начинаю различать на его загрубелой ладошке несколько мелких цветных камешков.

— Ну и что тут смотреть? — удивляюсь я.

— Вот этот, — Костукас тычет закостеневшим указательным пальцем другой руки на камешек с блестками, — я нашел в воде, этот вот зелененький — на берегу, а красный — там, где Юшкина изба стояла. Я их множество насобираю, вот увидишь.

— Да на что они тебе?

Костукас раздосадованно ссыпает камешки в карман.

— На что, на что… Глядеть на них хорошо.

— Костукас, давай поспим, — предлагаю я ему.

— Что ты, боюсь. Отца боюсь.

Костукас поспешно уходит к рыбакам. Я укладываюсь прямо на земле. Подо мной сухая прошлогодняя трава. Легкий ветерок колышет цветущие ветки вербы. Пахнет медом и подсыхающей тиной. Еще миг, и меня нет.

Кто-то толкает меня в бок. Я вскакиваю на ноги. Надо мной стоит отец.

— Нечего на земле спать. Заморозок будет. Вставай, простуду схватишь.

Вот это здорово, что отец не бранит меня, не бьет. Должно быть, я совсем недолго спал.

— Наша очередь прошла. Пранайтис закидывал. Копу рыбца вынул, — усаживаясь в лодку, говорит отец, но злобы в его голосе нет.

— Я и сам не заметил, как уснул.

— Еще чуть-чуть поднажмем, Йонас, потом отоспимся. Я уж и так прикидываю, и этак… Только снова выходит… — отец разводит руками. — Уже, кажется, одну ношу скинули, так нет же, другая наваливается. Сам видишь: одежка вся сгнила, лодку новую надо… Так вот и идет жизнь-то… С одного бока подправишь, другой трещит. Хотел я тебя, Йонас, в люди вывести, ох как хотел. Ну, давай закидывать.