Пионеры на море - [15]

Гришка бросил Верному огромную кость, и ребята насторожились.

— Пожалуйста… Утекаю я от змея полным ходом и вижу: черномазые впереди навертывают; бегут эфиопы и пальцами назад тычут. Оглянулся я и чуть не умер от страху. Здоровый тигрище, желтый, как яичница по-варшавски, шмыг в кусты, только фикусы затрещали. Опомнились эфиопы, увидали, что я пост свой покинул и тигра отпустил. Поймали меня да, пожалуйста, сорвали шкуру звериную, в мешок наложили колючек разных, посадили меня в него, завязали подмышками, да так и оставили.

Ох! Попробовал я встать — колючки мне в зад, пойти хочу — колючки в пятки, и, признаюсь я, ребятки, заревел я тогда бегемотой, катаюсь по земле и реву. Уж очень больно и щекотно было, а чернокожие эфиопы по земле тоже валяются, только от смеху.

Пролежал я так день, вытряхнули меня из мешка, а у меня все тело словно требуха вареная. Озлобился я. Только и мысли в голове, как бы ногам работу дать. А куда бежать, когда тело по ночам словно перцем натертое, голова на части разваливается. Одной ночью выбрался я из шалаша, — ползу. Мучаюсь, словно карась, когда его живого на сковородку кладут. Вот и я, пожалуйста, как карась муки принимаю! Прополз за деревню, — слышу гвалту них, крики. Догнали — за руки да за ноги — в шалаш. Озверел я вовсе. Вырвался, стал на четвереньки, да как зареву! Гляжу — от страху зубы у них цокают и руки и ноги трясутся. С тех пор они уважать меня стали. Я как что — на карачки и реветь. Действует! Вылечили меня скоро, и, вижу, ухаживать они за мной стали: ходят ко мне в шалаш, талям-балям по-своему, на меня пальцами тычут и кормят до отвала.

Начал я тут ходить, и вдруг потащили меня к мадаме. Посадили на носилки и волокут так по деревне. Народ выбегает, по животу себя хлопает, на меня глядя, почтение изъявляют. Предстал я перед мадамой. Сидит она на троне, плюется красным бетелем[25], зубища скалит, пальцем меня к себе манит, — подхожу. Начала мадам щупать меня, в рот заглядывать, сколько зубов считать. Батюшки, думаю, не сожрать ли меня хочет толстопузая?

А после понял, пожалуйста: хочет она на мне обжениться, в двадцать первые мужья взять, а потом при ей черную работу нести, на стуле ее по всей деревне таскать.

Ужаснулся я; что, думаю, делать, какому адмиралу заявление написать? А в деревне приготовления идут, варят, жарят всякую погань, все мне в рот пихают и меня салом мажут. Я не жру, мне палочками в глотку пропихивают — напихали за три дня так, что живот у меня как гора! Во! Хожу я все по деревне и скучаю! Свадьба подошла, в барабаны эфиопы шпарят, за мной, за женихом, стало быть, идут. Только решил я, как один останусь с женушкой своей драгоценной, схвачу ее за ручку из-под чайника, что в носу у ней торчит и трахну по голове чем ни попало.

Кончилась свадьба, поплясали вокруг нас эфиопы, и остались мы одни…

В камбуз просунулась бритая, пахнущая дешевыми духами прыщеватая физиономия писаря Дудыкина.

— Остап Остапыч, pourqua! — земля, чтобы я без берегу остался, — земля! Островочки: Цициль и Корсика[26]… Я уж брюки отутюжил и вообще… Прошу убедиться самолично!

Дудыкин широким жестом указал на море, словно дарил эти два цветущие острова. Кок глянул зачем-то за корму, наверх, потом за борт, задвигал курносым носом и уверенно сказал:

— Пожалуйста! Часам к пяти в Неаполе будем!

Засвистала боцманская дудка.

— Команде приготовить майское, первое и второе отделение — приготовиться на берег!

У приятелей вытянулись лица. Они глянули друг на друга, как по команде, зачесали затылки. Кок понимающе сощурился и крякнул.

— Будет и вам майское, верная моя команда, за хорошую работу. А теперь шабаш! Ужина варить не будем, команда на берегу налопается до отвала. Айда, на примерку казенного майского обмундирования!

ПЕРВЫЕ ЛЕНТОЧКИ

Впереди показалась огромная гора. На верхушке ее еле курился большой столб пара. Везувий безмятежно дремал.

Крейсер прибавил ходу. Неподалеку прошел пассажирский итальянский пароход. Пассажиры перешли на один борт. Накреня пароход, они отчаянно жестикулировали, размахивая платками.

Разворачиваясь кормой, отпугивая басистой сиреной бесчисленное количество лодок и ботов, крейсер входил в гавань Неаполя.

Над портом стоял тысячеголосый гул, громыхали лебедки, шипели краны, кричали грузчики угля, — шла погрузка пароходов. С левой стороны вытянулись десятки итальянских миноносцев, приветствуя крейсер мелодичными сигналами.

«Коминтерн» подходил к гавани. Сигнальщик поднял на мачте итальянский флаг. Воздух задрожал от залпов крейсера.

Когда рассеялся дым, с итальянского корабля грянули ответные выстрелы, и на его мачте развернулся флаг СССР.

Крейсер отшвартовался к каменному молу. Десятки лодок подплыли к борту, торопливо вбегали по трапу купцы, прачки, портные, парикмахеры и фотографы. Все это кричало, отчаянно размахивало руками; портные на ходу снимали мерку, фотографы делали снимки краснофлотцев, прачки бесцеремонно лезли в кубрики и собирали грязное белье.

К вечеру, когда солнце зашло за стены старого разрушенного замка, на фоне пылающего неба за кормой крейсера выросли три неподвижные фигуры. В черных фесках, с маузерами у пояса, со зловещими знаками на черных рубашках, стояли они, не сводя глаз с выходивших и входивших на крейсер.