Пионер, 1954 № 02 - [11]

- Это ничего, что ужинал. Чай с вареньем, а варенье из украинской вишни. Пей, пей, - говорила Галя, наливая Колышкину чаю.

Он сидел напротив меня, между Костиком и Галей, неловко положив на скатерть крупные, тёмные от загара руки. Он всё ещё не поднимал глаз, левая щека у него вздрагивала - дёргался от напряжения какой-то непослушный мускул.

- Налить ещё? - предлагала Галя. - Ну, как тебе наша вишня? Ты никогда не бывал на Украине?

Он отвечал смущённо, односложно. Но Гале, видно, очень хотелось «разговорить» его.

- Как в школе, не трудно тебе?

- Нег, Екатерина Ивановна очень хорошо объясняет. Поневоле поймёшь.

- А как ты думаешь: что дальше будет делать Нарышкин?

Михаил помолчал, подумал:

- Я вам так сказку: смотря в какой отряд попадёт. У Стеклова маленькие - ему неинтересно. К Володину - он сам больше Володина, он его слушать не станет. Можно, пожалуй, и у Суржика оставить. А то - к Подсолнышкину бы. Вот там ребята! Там Жуков. Да только вот Король… Не стал бы отводить душу. Всё-таки сколько он из-за Нарышкина натерпелся!

- Нет, - сказала Галя решительно, - на Короля это не похоже. Он лежачего бить не станет.

- А что, если Нарышкина к тебе? У тебя тоже в отряде ребята взрослые, - сказал я.

Ответ был самый неожиданный. У Колышкина сильнее задёргалась щека, и он сказал негромко, через силу, то и дело останавливаясь и сглатывая, точно у него горло болело:

- Семён Афанасьевич… вы только не обижайтесь… я с этим и шёл, только не знал, как сказать… я из детдома уйду. Нельзя мне здесь… оставаться…

- Это почему?

- Не могу… не могу сказать… ну нельзя мне…

Малыши уставились на Колышкина во все глаза. Лена позабыла о чае, Костик застыл с куском во рту, щека оттопырилась. Но Колышкин не замечал уже ни их, ни далее Гали. Он теперь смотрел перед собой, куда-то мне в подбородок, и по лицу его катились слёзы. Мне ещё ни разу не случалось видеть его плачущим. Я встал, обошёл стол и положил руку на плечо Колышкину.

- Послушай, Михаил. Я вижу, говоришь ты по непустому. Верно, у тебя есть серьёзная причина. Насильно держать тебя я не стану. Но я должен знать, в чём дело. Мешают тебе дети - пойдём ко мне, поговорим.

Он помотал головой и остался сидеть за столом. Галя стала проворно укладывать ребят, я пододвинул свой стакан, сел на место Костика; и не спеша допивал чай, давая Колышкину время придти в себя.

Он начал говорить, не дожидаясь дальнейших вопросов, сначала с трудом, одолевая себя, выталкивая из горла каждое слово, а. потом всё быстрее, словно торопясь свалить с себя тяжесть, которая прежде, может, и не ощущалась, как что-то привычное, а теперь угнетала и давила, и уже не было сил терпеть ни минуты.

История была такая.

Год назад он проигрался Репину. Сначала игра шла на деньги - Колышкин спустил всё до копейки. Стали играть в долг. Когда дошло до двухсот рублей, Репин сказал: «Тебе их всё равно никогда не отдать. Что будешь делать?» «Давай ещё сыграем. Отыграюсь». И туг Репин поставил условие: если и на этот раз Колышкин останется в проигрыше, это будет означать, что он проиграл себя. «Это значит, - сказал Репин, - я имею право сделать с тобой, что хочу: велю - не отказывайся, ударю - не отвечай, и вообще ты больше себе не хозяин».

Сыграли ещё. Михаил проиграл.

«Ну вот, - сказал Репин, - пока не отдашь двести рублей, считается, - ты проиграл себя. Что хочу, то с тобой и делаю».

- Ничего он такого не делал, - глухо, на одной ноте рассказывал Колышкин. - Нет, не бил. Нет. Я и раньше делал, как он велит. Но теперь уж знал: иначе нельзя. Когда вы пришли - помните? - он сказал: «Открой сарай, выпусти быка». Я не хотел, а он: «Ты что, забыл?» Я и (выпустил Тимофея. Он вас тогда, чуть не убил. А разве я хотел… Ещё Репин велел, когда ночью дежурю, в случае чего тревогу не давать…

- Ах, вот что! - сказал я.

- Нет, нет, - заторопился Михаил, - когда Нарышкин первый раз приходил, я не дежурил. Тут я не виноватый. Но я знал, что это он, я его потом на базаре видел. А Репин велел молчать. Я и молчал. Ну, вот, - продолжал он угасшим голосом, - так он велел, - одно, другое. Сперва было наплевать, а теперь чего-то не могу я. Денег мне этих взять неоткуда. Вот и решил: уйду. А вы не Обижайтесь, Семён Афанасьевич…

Он замолчал то ли с отчаянием, то ли с облегчением, что всё уже сказано. Молчали и мы. Слышно было, как сонно посапывает в углу Костик, - хоть и любопытно было малышам, а уснули мгновенно, так и не дослушали, что же это с Колышкиным…

- Послушай, - сказал я наконец, - у меня к тебе просьба: ты подожди.

- Семён Афанасьевич, уж лучше сразу, пока я решил!

- Потерпи, прошу. Ты мне веришь? Совсем немного потерпи. Я тебе сам скажу, когда уходить.

Мы встретились глазами - Колышкин не отвёл, не опустил своих, и я их не узнал. Я привык к ого сонному, равнодушному взгляду, глазам, плоским и тусклым, словно бутылочное стекло, - взгляд их не освещал лица, не открывал никаких глубин, их уж никак нельзя было назвать зеркалом души. Теперь они были промыты насквозь, и в них, как в голосе, я без труда узнал и отчаяние и облегчение.

- Подожди, Михаил, - повторил я.

- Ладно, - почти шёпотом сказал он. Утром мне надо было непременно ехать в