Пионер, 1939 № 11 - [4]
- Ты, - говорит, - не унывай. Я тебя определю к месту. Мне весь город знаком. Я тут родился.
Я с непривычки-то пьяный - чуть не целуюсь с ним, радуюсь, что мне счастье вдруг привалило.
Ну, хорошо. Наговорились мы, расплатились с духанщиком. У меня двугривенный остался. Взялись мы с ним под руку - и на улицу. Идем, пошатываемся. Я раскуражился, и уж мне чорт - не брат. Тоску как рукой сняло. Хорошо мне, и я рассуждаю о чем-то. И вот смотрю: навстречу нам быстро так идет какой-то господин в пальто, а без шляпы. Странно как-то глянул на меня, вроде как знакомый я ему, улыбнулся и мимо прошел.
Я вдруг:
- Стой! - говорю дружку-то своему. - Что это за человек?
- А что? - говорит.
- Да я его, - говорю, - где-то видел.
И вдруг вспомнил, отцепился от дружка и за этим господином бегом. Догоняю. Он уж на крыльцо всходит. Над крыльцом вывеска: «Редакция газеты «Терек».
- Извините! - говорю. - Вы не из Казани? Вы не Костриков?
Он опять странно так улыбнулся и смотрит то на меня, то на дружка моего, а тот маячит вдали, а к нам не подходит.
- Нет, - говорит, - вы, должно быть, ошиблись.
Повернулся, хлопнул дверью и ушел.
«Да неужто, - думаю, - обознался? Нет, Костриков это… Он! Улыбка-то его… Так почему же он не захотел со мной разговаривать? Что я пьяный?… Так что ж из того?… Зазнался, признавать уж не хочет…»
И обидно мне это.
«А, может, и правда не он. Так, спьяну померещилось».
Подхожу к дружку, а он, как лиса, с хитрой мордой:
- Ну, что? Он?
А меня вдруг злость взяла.
- Да тебе-то, - говорю, - какое дело?! Уж больно ты любопытен.
Иду, молчу. Он рядом со мной семенит.
- Это, - говорит, - журналист Миронов. Статьи в газетах пишет.
- А-а, - говорю, - значит, не он. Тот механиком был и где-нибудь теперь на заводе.
И у меня отлегло от сердца. А то уж больно обидным показалось, что признать-то не захотел. И я дружку-то своему начал было рассказывать про 'Казань, про Сережу Кострикова.
Мы в это время на бульваре, на скамейке, сидели. Смотрю: он уши навострил, неспроста как-то слушает, подробности выпытывает, что да как. И вдруг он мне так опротивел!
- А знаешь, друг, - говорю, - пошел ты к чорту! Надоел ты мне, и не хочу я с тобой про хороших людей разговаривать! Ну, марш!
И в плечо его двинул, он так и вспорхнул со скамейки. А смеется, думает, это я спьяну шутки шучу. А я не спьяну, а от злости и обиды. Вспомнил я Сережу Кострикова, Владислава, брата, как мы у них тогда пировали, и так обидно мне стало за себя, за жизнь свою, что я вместо людей путаюсь с какою-то сволочью.
«Ведь вот и носик-то у него, - думаю, - такой препоганый! Должно быть, и душонка такая же. У хорошего человека не может быть на лице такой пакости!»
И серьезно ему говорю:
- Уходи, уходи от меня! И не хочу я, чтоб ты меня на службу определял. Слышишь?
А он все похохатывает. Я плюнул, встал и ушел от него.
Ну, вот, прожил я последний двугривенный, а места все нет. От голода брюхо сводит. Я и голову потерял. Куда и к кому теперь кинуться?
Раз иду по треку вдоль Терека в полной безнадежности, гляжу, карандаш валяется. Поднял я его, сел на скамейку, кручу карандаш промеж пальцев, смотрю па Терек, а сам все думаю:
«Что же делать? Что же делать?»
Карандаш-то меня и надоумил.
Думаю:
«Напишу сейчас Миронову. Он писатель, журналист, должен же он протянуть руку, помощи».
И написал на клочке бумаги: «Господин Миронов», так и так, описал, в какой ловушке сижу, что вся надежда моя теперь на него, пусть он меня или на работу устроит или поможет как-нибудь в другой город выехать.
«Если можете, что сделать, сделайте, буду вам благодарен, а нет, так хоть ответьте мне. Адрес мой: зеленая скамейка на треке, возле Терека, где камни навалены. Другого пристанища нет у меня». Подписался: «Павел Ярцев из Казани», - отнес в редакцию, отдал сторожу.
- Вот, - говорю, - отдай, голубчик, господину Миронову в собственные руки и скажи, что за ответом завтра приду. Пусть он тебе его отдаст.
Прихожу на другой день за ответом, сторож сидит в прихожей, цыгарку курит.
- Ну, что, - спрашиваю, - передал писульку мою?
- Передал, только ответа нет, не приходил еще. Должно, к вечеру будет.
К вечеру захожу, опять не приходил еще. Сторож утешает:
- Ответит. Это он, должно быть, в уезд уехал.
А мне это плохая утеха. Я уж три дня ничего не ел, еле ноги таскаю. А, знаете, когда еще духом падешь, тут уж и все тело в расстройстве. И вот, как кляча какая, дотащился я до трека, сел на зеленую скамейку и думаю:
«Вот и сил уж не стало. Если и работу дадут, какой я работник? Уж не лучше ли сразу в Терек, чтоб не мучиться зря?»
А вечер удивительный, тихий, солнце за горы заходит, небо над горами синее, и Терек шумит, гремит камешками. На треке народ гуляет, веселый народ. А у меня тоска. Прямо хоть плачь!
И вот подходит ко мне рабочий из железнодорожных мастерских, знакомый немножко. Я с ним раза два разговаривал, когда в мастерские ходил наниматься. Садится он рядом со мной и начинает разговор про прекрасную погоду, про воздух шикарный. Как нарочно! Вроде как издевается надо мной. Я терпел, терпел и не вытерпел.
- Да как тебе, - говорю, - не стыдно?! Нашел над кем издеваться!
