Пионер, 1939 № 11 - [3]

Спор кончился, все и призадумались. Кто-то спрашивает:

- Ну, а ты-то что хочешь делать, Сережка?

- Я, - говорит, - буду делать то, что нужнее всего. А что, - это жизнь покажет.

Посидели мы еще немножко и стали расходиться. Выходим с братом на улицу, я спрашиваю:

- А что он из этих железок сделал, какие на толкучем тогда покупал?

- Электромотор, - говорит, - сделал. Хороший!…

А я никогда не видал электромотора-то, только слышал, что с помощью электромотора можно комнату освещать, воду качать, схватил брата за руку и прошу:

- Давай вернемся, посмотрим! А он говорит:

- Да он уж его продал.

- Зачем же? Что, он торгует, что ли?

А у нас во дворе жил один такой оборотистый человек: купит что-нибудь на рынке за грош, подчистит, починит и продаст за трешку. Вот, я думал, и Костриков также. И это меня так огорчило!

А брат смеется.

- Что ты! - говорит. - Он бы его ни за какие деньги не продал. Да тут с Владиславом несчастье случилось. Износились у него штаны вдребезги, дыра на дыре, и заштопать уж никак невозможно. У Сережки тоже одни штаны. Владиславу-то и выйти не в чем, и засел он дома. Сережка сгреб свой электромотор - и на толкучий, продал и купил Владиславу брюки.

- А не жалко ему было продавать-то?

- Ну, уж этого не знаю!… Да. конечно, жалко, столько трудов положил… Но ведь и положение Владислава-то… Хоть училище бросай! Надо же было помочь товарищу. Это - самое главное.

«Вот он, - думаю, - какой! Он и тут выбрал самое главное».

И уж больше я ни разу не видел Кострикова. Месяца через два он кончил училище и уехал из Казани. А я нет-нет, бывало, да и вспомню про него.

2

Теперь слушайте дальше. В девятьсот пятом году поступил я в промышленное училище, но за участие в забастовках вышибли меня, и пошла у меня жизнь кувырком. Пристроился я сначала на завод Крестовникова. Большой был завод, на всю Россию поставлял свечи и мыло. Так и называлось «казанское мыло». Слышали, поди?

Ну, вот, проработал я год и затосковал. Осточертело мне вдруг и мыло, и свечи, и жизнь моя собачья.

«Так, - думаю, - и вся жизнь пройдет. А что я вижу? Ничего».

И в пятнадцать-то лет все кажется там хорошо, где нас нет. Парень я был шальной, с фантазией. В одно прекрасное утро собрал узелок, простился с матерью и укатил на пароходе под Нижний, в Сормово. Только и там мне не понравилось. Я в Самару, в Саратов. И уж избаловался, не сидится на месте.

Как весна, как пахнет в лицо теплым ветром, так и нападет на меня тоска и мечтание, и все мне чудится, что где-то далеко ждет меня счастье. А вот где оно? Не знаю. А манит, зовет оно меня, мочи нет! Я соберу узелок - и ходу, куда глаза глядят. А тут еще начитался я книжек про дальние страны, про моря, про горы, и задумал я всеми правдами и неправдами добраться до Батума, до Черного моря, поступить на пароход матросом, а не то кочегаром и уехать куда-нибудь в Турцию, в Грецию, в Индию, посмотреть, как люди живут.

Ну, вот, засела мне в голову эта фантазия, я уж ни о чем другом и думать не могу и так из города в город, с завода на завод подвигаюсь к Кавказу. И в августе 1911 года очутился я во Владикавказе, теперь город Орджоникидзе. Было у меня в кармане рублей десять, что ли. И вот, надо вам сказать, мне все время страх как везло. Куда ни приеду, бывало, потолкаюсь без дела дня три, а потом уж и на работе.

А тут я походил, побродил по городу, город большой, хороший, горы кругом, Столовая гора и Казбек недалеко. Терек бежит. Все это мне внове, интересно. Со службой не тороплюсь. И вот, смотрю: осталась у меня одна пятерка.

«Эге, - думаю, - надо за ум браться».

Иду в железнодорожные мастерские, места прошу.

- Сейчас нет, - говорят, - наведайтесь через денек.

Наведываюсь, часами, бывало, сижу у конторы, а все без толку. С рабочими разговор завожу, те сочувствуют, жалеют меня, а сделать ничего не могут. Не в их это власти. Я туда-сюда, бегал, бегал по городу, нет нигде места. Я и на базаре-то свои услуги предлагал, бочки катать, и там не берут. На меня уже и страх напал.

«А ну как, - думаю, - так и месяц и другой пройдет без работы? Проем последние деньжонки, что тогда делать? И работы нет, и выехать не на что. Прямо как в ловушку попал».

И уж каяться стал: и зачем это я заехал-то сюда? Кто меня звал? И чего я ищу-то? А ну как и в Батуме такая же история? Не возьмут на корабль - и девайся, куда хочешь.

Хожу я по улицам, а на сердце такая тоска, свет немил! Главное, и горе-то свое высказать некому, ни одной знакомой души во всем городе. Прямо хоть в Терек!

И вот вижу я духан и, просто сказать, с отчаяния, со злости на себя, на судьбу свою:

«А вот, - думаю, - зайду и пропью последние деньги. Помирать, так с музыкой».

А я до этого никогда не пил, потому что горя-то не было, а тут подошло оно, и захотелось мне забыться, тоску разогнать. Доняла она меня!

«Уж лучше, - думаю, - под забором без памяти валяться, только бы не тоска эта распроклятая!»

Вошел в духан, сел за столик, взял вина, порцию шашлыка, сижу, ем, пью.

За другими столиками тем же делом занимаются. Все чужой народ, на меня ноль внимания. Грустно и обидно мне это!

Вдруг подсаживается ко мне какой-то телеграфист, в пенсне, с рожи дурной, носик пипкой, красный и облупленный какой-то. Тоже подали ему вина и чохахбили. Это - кушанье такое, кавказское. Спросил он меня про что-то. Я ответил. Дальше-больше, разговорились. Я обрадовался, конечно, что хоть какое-то знакомство завел, и сейчас же всю душу ему выложил: кто я такой и зачем сюда заехал. Он все это слушает и жалеет меня.