Piccola Сицилия - [93]

Ясмина никогда не видела отца в таком бешенстве. Он так разошелся, что даже подоспевшая Мими не могла его удержать. Не встань между ними женщины, он забил бы сына насмерть. Мими, поняв, что произошло, пошатнулась, словно это ей нанесли удар, – а ничем иным невозможная новость и не была – и уткнулась лицом в стену, почти теряя рассудок.

– Это правда? – выдавила она, обернувшись к Ясмине.

Ясмина даже кивнуть не посмела. Но и молчания хватило, чтобы подтвердить немыслимое.

Виктор, лежа на полу, скулил как ребенок.

Тогда Мими сделала неожиданное: она нагнулась и вытерла кровь с лица Виктора. Затем распрямилась, повернулась к Ясмине, омертвело стоявшей рядом с Альбертом, и сказала:

– Тебе непременно нужно было ввергнуть нас всех в беду?

Ясмина почувствовала, как земля уходит из-под ног. Мать в решающий момент отвернулась от нее, это чудовищное предательство потрясло даже Альберта.

– Я знала, что это ничем хорошим не кончится, – сказала Мими срывающимся голосом. – С самого первого дня знала. Но тебе во что бы то ни стало хотелось сделать добро, Альберт. Ты всегда должен делать добро! Теперь видишь, к чему это привело?

– Нет, мама, нет… – пробормотал Виктор.

– Замолчи, maledetto![65] – Она смазала его по губам. И снова повернулась к Ясмине, голос ее был тих и скрипуч: – Ты разрушила мою семью.

Больше она ничего не сказала. Слова ее перечеркнули пятнадцать счастливых лет, все, что вселяло в Ясмину уверенность. Каждое из этих слов было бездонным рвом, в секунду отделившим ее от людей, которых она любила больше всего на свете. Она стала чужой. Незваной гостьей. Искусительницей. Виновной.

Мориц растерянно смотрел на происходящее. Хотел бы он иметь мужество сделать три шага вперед, не больше, три шага, которые отделяют наблюдателя от мужчины, – и обнять Ясмину, из которой вытекала жизнь.

Альберт взял Мими за руку. Он медленно приходил в себя.

– Ты не можешь сваливать вину на нее.

– Ты предпочитаешь ее собственному сыну! Sfortunato![66]

– Это не так, Мими!

Старый спор, который они всегда скрывали от детей, вырвался наружу: Альберт винил жену в том, что она изнежила и избаловала их сына, а Мими ставила Альберту в вину, что он позволил Ясмине стать его любимицей, тогда как с сыном он слишком суров. Альберт никогда бы в этом не признался, но Виктор считал, что мать права. На Ясмину отец изливал любовь и сочувствие, тогда как Виктора презирал за богемный образ жизни. Возможно, по стопам отца Виктор не пошел именно из протеста, из страха не оправдать его ожиданий. А теперь он совершил самое худшее, что только мог вообразить отец. Тот скорее простил бы сыну убийство.

– Это моя вина, – сказал Виктор, вытирая с лица кровь.

– Но, Виктор…

– Мама, это только моя вина!

Подрагивающей рукой Альберт поднял с пола свои разбитые очки, взглянул на Виктора и сказал:

– Ты мне больше не сын.

В голосе его были мука и гнев, но каждый знавший его услышал бы и отчаяние, в пропасть которого он рухнул. Альберт медленно побрел вверх по лестнице, старый, сломленный человек. В комнате воцарилась тишина. Виктор встал. Его трясло.

Мими шагнула к нему:

– Figlio mio.

Виктор поправил разорванную рубашку и, не глядя на мать, подошел к Ясмине, которая испуганно вжалась в стену. Провел рукой по ее волосам и сказал:

– Я тебя люблю.

Поцеловал ее в губы и, по-прежнему не глядя на окаменевшую от ужаса мать, вышел из дома.

* * *

Виктор так и не появился больше. Не оставил ни сообщения, ни адреса, ни привета. Просто исчез, а с ним исчез и его заграничный паспорт. В доме осталась пустота, открытая рана, куча осколков, которые уже никто не смог бы склеить.

Несколько дней спустя пришло письмо для Ясмины. С его почерком на конверте. Она быстро надорвала конверт. Там лежала серебряная хамса со звездой Давида. Больше ничего. Ни клочка бумаги, ни обратного адреса. Ясмина осторожно достала медальон, подержала на ладони, поцеловала и закрыла глаза. Потом повесила хамсу на шею и поклялась, что снимет ее, только когда снова найдет Виктора.

Глава 30 Марсала

Я в потрясении. Если бы мои родители так себя повели, я бы на месте Ясмины тут же сбежала из дома.

– Так уж было принято – честь семьи превыше всего. Доктор Абитбол нажил себе целое состояние. Но мне повезло.

Жоэль усмехается. Выжившая.

– Таким было мое прибытие на планету Земля. Началось с большого скандала. Me voilà![67]

Она улыбается мне, как могут улыбаться только люди, которые знают, насколько ценна их жизнь. Потом встает и делает несколько шагов по песку, словно безлюдный пляж – сцена. Я иду за ней.

– Почему ты сказала, что Мориц твой отец?

– Потому что он мой отец.

– Но…

Она улыбается. Но в ее глазах я вижу какую-то потерянность.

– Я объясню, дорогая. У некоторых людей два отца. Или две матери. Это хуже, чем один отец, но лучше, чем совсем без отца. Я никогда не была уверена, то ли я fortunata, то ли sfortunata. Знала только, что никто меня сюда не звал, а я взяла и пришла. Мне-то было хорошо, неприятности касались взрослых.

– Так ты чувствовала, что ты нежеланный ребенок?

– Ах, что значит нежеланный ребенок? Меня зачали в кошмаре, мои родители боялись за свою жизнь. Дитя любви во время страха. Но моя мать меня хотела. Я была ее ответом на смерть вокруг. Если бы она меня убила, то убила бы и себя. Свое будущее, о котором она и представления не имела. Она ведь годы приспосабливалась к семье – она выживала. Свою непохожесть на родителей она всегда старалась как-то скрыть, заретушировать, иначе это означало бы, что она не заслуживает их защиты. Но ей требовалась их защита, чтобы выжить. А потом она сделала то, что уничтожило родителей, но одновременно она освободила себя. Она перестала быть послушной дочерью. Ей пришлось предать родителей, чтобы стать собой.