Пейзажи - [92]

Археологи пришли к заключению, что каждая часть корабля была возведена за пару месяцев. Если учесть необходимые трудозатраты, это значит, что в строительстве принимало участие целое сообщество из нескольких сотен человек.

Вес и размер большинства камней позволяют сильному мужчине переносить их в руках. Но есть также и маленькие камни, с кулак, использованные для заполнения пустот, образовавшихся в идеальной во всех других отношениях кладке.

Палубы корабля гладкие, не бугорчатые. Есть также несколько мегалитов выше человеческого роста, которые использованы в качестве перемычек над входами в коридоры или в качестве перекрытий в сводчатых камерах. На нижней палубе располагаются двадцать два сложенных без раствора прохода от правого до левого борта, которые ведут к одиннадцати сводчатым каютам, где помещались покойные.

Я следую через такой проход, который подобен фразе, ведущей к ключевому моменту, и здесь, в полуразрушенном святилище, вглядываюсь в выступающие каменные ряды. Эти камни точно такие же, как и миллионы других на пляжах этого побережья, вот только благодаря своему расположению они говорят, и говорят красноречиво.

Возможно, хаос имеет свои причины, но он нем. Тогда как человеческая способность организовывать, размещать порождает язык и коммуникацию. Слово «place» [англ. – помещать, размещать, место, занятое пространство] одновременно является глаголом и существительным. Способность приготавливать и способность определять и давать имя месту. Разве эти способности не происходят из необходимости почитать и оберегать своих мертвых?

Мне пришло в голову странное сравнение. То, что побуждало сотни людей трудиться вместе несколько месяцев над возведением этого каменного корабля, возможно, очень близко к тому, что побуждает палестинских детей бросать камни в танки оккупационной армии.

35. Между тем

Замечательная американская поэтесса Адриенна Рич[93] в своей недавно прочитанной лекции о поэзии отметила, что «в этом году, согласно отчету Бюро судебной статистики, один из каждых 136 жителей США находится за решеткой, и многих отправили в тюрьму без обвинительного приговора»[94].

В той же лекции она процитировала греческого поэта Янниса Рицоса[95]:

Поздняя ласточка задержалась в поле,

танцуя в воздухе, подобно черной ленте,

повязанной у осени на рукаве.

И ничего уж не осталось.

Лишь теплятся сожженные дома[96].

Я взял трубку и сразу понял, что этот неожиданный звонок от тебя, из твоей квартиры на Виа Паоло-Сарпи. (Через два дня после объявления результатов голосования и возвращения Берлускони.) В скорости, с которой мы определяем знакомый голос, прозвучавший так внезапно, есть что-то ласкающее душу, но также и что-то загадочное. Меры и единицы, которые мы используем для установления четкого различия между голосами, не имеют ни определения, ни названия. У них нет своего кода. А сегодня все больше и больше явлений подвергается кодировке.

Я думаю, нет ли других единиц измерения, столь же незакодированных и в то же время точных, с помощью которых мы вычисляем другие данные. Например, меру относительной свободы в определенной ситуации, ее объем и четкие границы. Эксперты в этом вопросе – заключенные. Они развивают особую чувствительность к свободе не как к принципу, а как к некой гранулированной субстанции. Они определяют фрагменты свободы почти сразу же, как только те возникают.

В обычный день, когда ничего особого не происходит и ежечасно объявляемые кризисы все уже до боли знакомы, а политики в очередной раз уверяют, что без них непременно начнется катастрофа, люди, проходя друг мимо друга, обмениваются взглядами, и порой в их глазах читается вопрос, думают ли другие то же, что и они, говоря себе: вот какова жизнь!

Часто люди действительно думают одно и то же, и в этой первичной общности, предшествующей высказываниям и обсуждениям, присутствует некая солидарность.

Я подыскиваю слова, чтобы охарактеризовать исторический период, который мы проживаем. Сказать, что он беспрецедентный, явно недостаточно, поскольку каждый период, с тех пор как возникла историческая наука, беспрецедентен.

Я не гонюсь за сложным определением – ряд мыслителей, таких как Зигмунт Бауман[97], уже взяли на себя эту задачу. Я просто ищу некий образ, который послужит ориентиром. Ориентиры не объясняют себя полностью, они лишь представляют контрольные точки, от которых можно оттолкнуться. В этом они подобны неявному смыслу народных пословиц. Без ориентиров человечество рискует ходить кругами.

Найденным мной ориентиром стала тюрьма. Ни много ни мало. По всей планете мы сегодня живем в тюрьме.

Слово «мы», употребленное в печати или произнесенное с экранов, стало очень подозрительным, поскольку его постоянно используют власть имущие, заверяя нас, что они говорят от лица тех, кто лишен власти. Поэтому давайте говорить о себе, используя слово «они». Они живут в тюрьме.

Что это за тюрьма? Как она устроена? Где расположена? Или же это просто фигура речи?

Нет, это не метафора, лишение свободы вполне реально, но, чтобы описать его, необходимо мыслить исторически.

Мишель Фуко наглядно показал, что пенитенциарные учреждения были изобретением конца XVIII – начала XIX века, тесно связанным с промышленным производством, фабриками и философией утилитаризма. Прежние тюрьмы вели свое происхождение от клеток и темниц. Что отличает пенитенциарные учреждения, так это количество заключенных, которое они могут вместить, а также тот факт, что все заключенные находятся там под постоянным наблюдением благодаря проекту Паноптикума, идеальной тюрьмы, созданному Иеремией Бентамом, который ввел в этику принцип отчетности.