Пейзаж с падением Икара - [48]

На нижней полке неровной стопкой лежали тетради с лекциями отца. Я открыл одну из них, но не смог разобрать ни слова: блуждающие буквы были похожи на череду кривых скрипичных ключей.

— Странно, — сказал я, — раньше почерк у него был красивый.

— Артрит, — сказал Сергей Ильич, стирая пыль с книг. — У него так сильно крутило суставы, что он не мог чертить — совсем. Очень страдал из-за этого. И писал с каждым днем все меньше и хуже — пальцы не гнулись.

— Я не был ни на одной из его лекций, — вырвалось у меня. — Стыдно признаться, но последние семь лет мы вообще не общались, даже по телефону. Я и не знал, что он стал преподавать. Вчерашний ваш звонок был для меня более чем неожиданным.

— Да, это случилось три года назад: у нас открылась вакансия, и я по старой дружбе предложил его кандидатуру.

— Он преподавал историю? — спросил я, открывая и закрывая жалюзи — кабинет то погружался в полумрак, то снова рассветал.

Сергей Ильич продолжал стирать пыль с книг, потом обернулся и рассеянно посмотрел на меня:

— Вы что-то говорили? Простите, я задумался.

— Я спросил: что конкретно он преподавал?

— О-о! Он прекрасно знал историю инженерного дела. Я сам несколько раз приходил послушать его лекции, — он стал перебирать тетради, нашел нужную, открыл и, преодолевая кривой почерк, прочитал:

«Первым в мире изобретением была лодка. Ее создал человек, который заметил, что упавшее в реку дерево отлично держится на воде. Именно этот образ — образ плывущего дерева — я считаю точкой отсчета инженерной мысли. А колесо?…нет, колесо появилось гораздо позже. Вначале была лодка».

Профессор читал лекцию вдохновенно, словно поэму. Когда он закончил, мы долго обсуждали ее. Потом я сказал:

— Что ж, наверно, мне даже и забирать отсюда нечего — кроме лекций, пожалуй.

— Почему это «нечего»? А как же макеты?

— Какие макеты?

Сергей Ильич посмотрел вверх, я проследил его взгляд и увидел, что к потолку приклеен десяток деревянных, игрушечных кораблей всех мастей. Они концентрически располагались вокруг голой лампочки. От этого зрелища меня бросило в пот.

— Гос-споди…

— Да-да! Неожиданно, — сказал профессор, смеясь. — Смотрите, — он тростью ткнул в выключатель, лампочка зажглась, и каждый кораблик отбросил рельефную тень на белую поверхность потолка. — Не знаю, где он их достал — но он очень гордился ими. Когда я спросил, зачем лепить их к потолку, он ответил, что «так меньше вероятность наступить на них в тесноте».

Минуту я смотрел вверх, стараясь не показывать, как сильно меня взволновал этот образ.

— Да уж. Закон всемирного тяготения…

***

Вся жизнь моего отца уместилась в три небольшие коробки. Помню, вернувшись домой, я затолкал их в кладовую — и до лета не прикасался к ним.

И вот — спустя полгода, пережив свою первую выставку и покончив с генеалогическим древом Дмитрия Ликеева, я почувствовал, что час настал. Сама идея преемственности поколений (в основном — ее условность) за время «расследования» так глубоко въелась в мое мышление, что я всерьез решил покопаться в собственном прошлом — вот так коробки с барахлом отца были переправлены из кладовки на стол и распакованы.

Первое, на что я наткнулся — плакат фильма «Человек-слон» Дэвида Линча. Дальше — табличка с любимым афоризмом отца:

«Что лучше — дешевое ли счастие или возвышенные страдания? Ну-ка, что лучше?» Достоевский «Записки из подполья».

Ему всегда нравились помпезные, надрывные афоризмы Гюго и Достоевского. Я же испытывал к ним брезгливое отвращение.

Хотите мое мнение? Человек, выбравший «возвышенные страдания» — не герой, а мазохист.

И потом, что значит "дешевое счастье"? Это, знаете ли, оксюморон. Очевидно, что если счастье дешевое — значит, это не счастье; если дешевой назвали любовь — то какая же это любовь? Дешевыми могут быть только подделки, оригиналы всегда дороги. Всегда. И если кто-то не способен увидеть разницу — это целиком проблема смотрящего.

Знаешь, пап, что меня особенно нервирует? Расплывчатость формулировок. «Возвышенные страдания», говоришь? Вероятно, под «возвышенностью» здесь стоит понимать благородные мотивы. Например, сесть в тюрьму, сражаясь с тираном. Взять на себя вину, чтобы избавить от страданий близкого человека. Стерпеть пытки, не выдав друзей. Или пойти на Голгофу. Но тут мы сталкиваемся с другой, чисто философской проблемой — что является критерием «возвышенности»: мотив или результат поступка?

Что благородней: борьба за свободу своей страны с оружием в руках или непротивление злу насилием? Я думаю, все, опять же, зависит только от ракурса, от точки зрения смотрящего (и в этом — вся проблема; ведь большинство людей — моральные дальтоники).

Считать свои страдания «возвышенными» станет лишь тщеславный идиот. Страдания не могут быть возвышенными — как не может быть возвышенной травма; даже если ты получил ее, защищая близкого человека. Возвышенность — это критерий поступков, а никак не страданий.

Страдать за правду — благородно, но стремиться к страданию за правду — это извращение.

Возвышают не страдания — а их преодоление. И только.

Если к чему-то и стоит стремиться — то к уменьшению страданий, а не к их возвеличиванию.