Пейзаж с падением Икара - [22]

— На что спорим?

— Хм… если я проработаю маляром неделю…

— Месяц.

— Хорошо. Если я месяц буду марать стены и заборы, ты простишь мне все мои долги.

Петр закатил глаза, подсчитывая сумму, покачал головой.

— Цифра большая. Особенно учитывая случай в Питере в 2003-м. Я ведь оплачивал твоего адвоката.

— Боишься проиграть? — спросил я.

Он хмыкнул и пожал мою руку.

— А если я выиграю… пардон: когда я выиграю, ты проведешь для моих студентов десять лекций…

— Пять.

— Хорошо. Пять лекций на тему «Экспертиза и определение подлинности».

— Подожди-ка, я не понял: какая тебе выгода от того, что я проведу эти лекции?

Он улыбнулся, — нижняя губа его блестела.

— Лично мне — никакой. Ты нищий — с тебя нечего взять. Я просто хочу показать тебя своим студентам. Чтобы они знали, в кого рискуют превратиться, если не смогут отрастить хребет.

Простодушный мой друг, Петр! ­Теперь это уже неважно — и я признаюсь: я заранее сочинил свою «пламенную» речь о том, что собираюсь бросить живопись, и специально свел ее к пари, зная, как ты любишь всяческие ставки и споры. Таким нехитрым способом я рассчитывал погасить свой неподъемный денежный долг перед тобой. Да-да, ты всегда легко попадался в сети моих подлых манипуляций. Ведь для чего еще нужны друзья, верно?

***

Вернувшись домой, я достал из-под кровати старый сундук и стал сгребать туда инструменты: кисти (38 штук! и зачем мне столько?), палитры (3 штуки), тюбики с красками, чистые холсты, свернутые в рулоны; я не мог отделаться от ощущения, что складываю доспехи. Но при этом не было ни радости, ни грусти, ни пустоты — только усталость. Мольберт я оттащил в старый шкаф и, заперев дверь, оглядел свою комнату. Она теперь выглядела совсем по-другому — обычно. И это было странно. Покончив с живописью, я сел за стол и долго смотрел на часы, на секундную стрелку. Шел второй час ночи, я потянулся к телефону и набрал номер Марины.

Трубку взял мужчина, и я неожиданно для себя ощутил острый приступ ревности.

— Слушаю, — сказал он.

Подавив желание нажать на «сброс», я хрипло спросил:

— Кхм-кхм… а М-марина дома?

Послышался шорох — и голоса: «Чего ты схватил? Дай сюда» — «Кто это тебе звонит среди ночи?» — «Не твое дело! Дай».

— Алло, Андрей, это ты?

— Да, привет.

— Привет. Прости, это мой брат. Приехал погостить.

Хотя мы с Мариной считались всего лишь друзьями (она так считала), мне было приятно, что она оправдывается.

— Я звонила сегодня, чтобы поздравить с днем рожденья. Но было занято.

Эти ее слова вызвали у меня странный прилив тепла в груди — значит, она помнит, когда у меня день рожденья! Я закрыл глаза и представил себе ее — она сейчас перебирает пальцами свою огромную косу.

— Да, я был занят, — сказал я, имитируя спокойствие. — Праздновал. Я звоню по важному делу.

— Сейчас, подожди, я выйду в коридор, — в трубке хлопнула дверь. — Говори.

— Нет, сначала ты скажи: какие слова ты сегодня выписала себе на руку?

(Я мысленным взором видел, как она улыбается и смотрит на тыльную сторону ладони.)

— «Get over — преодолеть» и «wisdom — мудрость». А у тебя — какие?

Я посмотрел на свою руку — синие буквы почти стерлись за день.

— «Imaginary — воображаемый» и «fracture — перелом».

— Перелом? Какие-то у тебя мрачные слова все время.

Я еще раз посмотрел на руку.

— Почему мрачные? Это ведь просто слова.

— Ошибаешься. Слова — это всегда непросто, — она вздохнула. — Я стараюсь писать на своей руке только положительные понятия вроде «мудрость» и «преодоление». Как-то мне страшновато писать что-то плохое — вроде «перелом» или «ненависть», — боюсь накликать беду, наверно.

Я засмеялся.

— Да, но если ты будешь так делать — ты не сможешь нормально говорить по-английски. Для правдивого описания жизни нужны именно плохие слова.

Она молчала. Я представлял себе, как она хмурится.

— А зачем ты звонил вообще?

Я встрепенулся.

— А, ну да. Я звонил сказать, что завязал.

— В смысле?

— Ну, помнишь, я говорил, что собираюсь бросить живопись? Так вот — я сделал это. Убрал все инструменты в дорогой, многоуважаемый шкаф — и запер его. Ключ теперь висит у меня на шее, на веревочке.

— И? Как ощущения?

— Странно. Чувствую себя курильщиком, затушившим последнюю сигарету.

— Забавная метафора. Ты же понимаешь, что курильщики — люди слабовольные? Я бросала уже четырнадцать раз.

— Понимаю. Поэтому, чтобы избежать рецидивов, я хочу отдать ключ от шкафа тебе.

Возникла пауза.

— Ну что ж… даже не знаю, что сказать, — пробормотала она. — Что в таких случаях говорят?

— Да ничего не говорят. Просто спрячь его и не отдавай мне до тех пор, пока я не приведу достаточно весомых аргументов.

— Каких аргументов?

— В защиту живописи.

— Аргументов в защиту живописи? Ты что — решил стать адвокатом?

— Нет. Маляром.

***

В детстве я думал, что малярия — это болезнь маляров. Примерно так: укус комара — и инфекция разносится по организму; б-бац! — и через час человек ощущает неодолимую, болезненную тягу к краске — он хватается за валик и начинает лихорадочно марать стены.

«О господи! — думают родные. — Его укусил малярийный комар — и теперь он превращается в маляра! Что же делать?»