Пейзаж души: «Поэзия гор и вод» - [43]
Тут невольно возникает вопрос о соотнесении времени и пространства. Если в «ином» мире время замедляется или вовсе останавливается, исчезает, то тогда должно исчезать и пространство, функцией которого время является. Каким же образом воспринимать левитацию поэта в занебесье, где он парит либо в одиночестве, либо с бессмертными его обитателями, достигает «восьми полюсов», обретает гигантские размеры, то есть непривычную для землянина, но все же форму? Не есть ли «инобытие» — виртуальная субъективность, существующая как продукт особо развитого «высшего разума»? Не внеположенного, условно говоря, «Бога», а адепта, прошедшего через этапы созревания сознания и потому достойного этого?
Проблема «инобытия» современным человеком относится к мифологии как «предыстории» и «вымыслу», но миф традиционным средневековым китайцем воспринимался по-другому — как некая «доистория», тот пространственно-временной континуум, который существовал в космической первичности вселенского Дао, имея принципиально иные качественные характеристики, чем наш мир, в том числе и в отношении времени. Однако некоторые исследователи (Чжэн Чжунъин) считают, что у китайцев нет «отдельного мира вневременного» и вообще не было нужды в выходе за пределы времени[9]. Не все, правда, думают таким образом, и вот какое описание «занебесья» дал, исходя из стихов Ли Бо, современный китайский ученый: «В том сияющем, многоцветном мире святых сяней время застывает, пространство сжимается, объективно существующее единое пространство-время размывается субъективным сознанием. Это — сфера духа, где нет исчезающего времени, где не существует ни рождения, ни смерти»[10]. Смерть земного существа встает в стихах Ли Бо как нечто противное той высокой гармонии, какую он прозревает в мире «инобытия»: «Птица умрет — / В стае птиц поднимается гвалт, / Зверь пропадет — / Вся встревожена стая зверей» («Песня Шанлютянь»).
В завершении земного бытия Ли Бо хотелось видеть конец поисков и блужданий (одно из частых его самоназваний, пронизанных горечью непризнанности, собственной чужеродности, — кэ, то есть «гость», «странник», «пришелец») и «возвращение к себе», к той своей истинной сущности, которая находится за границей конечного земного бытия: «Путником случайным мы живем, / Смерть лишь возвращает нас к себе, / Небо и земля — ночлежный дом, / Где скорбят о вековой судьбе».
«Инобытие» в стихах Ли Бо встает двойственно. С одной стороны, оно контрастно противопоставлено бытийному миру: он локализуется на Земле, оно — в Небе и даже в самых дальних, верхних его слоях — в некоем «занебесье»; преграды между ними непосвященному землянину кажутся непреодолимыми (за одно мгновенье, мелькнувшее «там», — «здесь» проносятся нескончаемые сроки, определенные условной формулой «десять тысяч лет»; ощущения сверхчеловека, обозначаемого словом сянь, недоступны смертному, для которого тот просто невидим, и так далее). Тем не менее отчетливой границы между этими «мирами» нет, вознесение из низшего в высший совершается не единомоментным волевым скачком, а длительным процессом специального даоского аутотренинга и постепенной трансформации.
Уход от привычного восприятия времени многоступенчат, он в чем-то сродни поэтическому «трансу». К строкам поэта Сыкун Ту «Только и знаю: вот утро, вот вечер, / Но различать я не стану часов» академик В.М.Алексеев дает такой парафраз, соединяя метафизическое и поэтическое парение духа: «Довольно теперь отличать утро от вечера, точное время уже неинтересно… Поэт весь отдается зовам неба… и достигает этой небообразной, абсолютной свободы, устремляясь в транс своего духа и воли»[11]. Картина медитации в буддийском монастыре в стихотворении Ли Бо может восприниматься не только как религиозный акт, но и как творческий взлет, то есть он сливает эти две формы выхода из времени, ощущая качественное отличие, как мы бы сказали, времени «объективного», присущего земным процессам, и «субъективного», выпадающего из сферы привычного времени: «К Синему Лотосу в необозримую высь, / Город оставив, пойду одинокой тропой, / Звон колокольный, как иней, прозрачен и чист, / Струи ручья — будто выбеленные луной. / Здесь неземным благовонием свечи чадят, / Здесь неземные мотивы не знают оков, / Я отрешаюсь от мира, в молчанье уйдя, / И принимаю в себя мириады миров. / Сердце, очистившись, времени путы прервет, / Чтобы забыть навсегда и паденье, и взлет».
Поднявшись (в стихотворении № 5 цикла «Дух старины») на сакральную горную вершину Тайбо («Великая Белизна» — название, созвучное названию планеты Венера и второму имени поэта, то есть это явный его тотем), Ли Бо встречает там такого сверхчеловека и пытается выведать у него рецепт мистического Зелья, запускающего процесс трансформации (А.Е.Лукьянов высказывает крайне любопытную, я бы даже сказал, дерзкую, мысль: «Учитывая генетическую связь поэта и горы Тайбо, можно предположить, что в лице старца Ли Бо встретился с самим собой как вечно живым мертвецом и в молениях у подземного гроба открыл самому себе тайну бессмертия. Старец улетучился (вошел в Ли Бо?) и теперь он, Ли Бо, стал старцем-младенцем и занял срединное место в космическом архетипе»
