Пейзаж души: «Поэзия гор и вод» - [40]

Итак, в рамках даоского ли мировосприятия, конфуцианского, но осень для Ли Бо была тем временем года, которое возрождало в нем надежду, сбрасывало путы земной ритуальности, раскрепощало спеленутый дух (а «необузданность», «безумство», выражаемые одним из любимых поэтом определений куан — «безумный», а иногда е цин — «дикие [в смысле „природные“, ничему, кроме естественного ритма, не подчиненные] чувства», были вложены в него изначальной природой). В переносном смысле осень была его целью, к осени он стремился внутренними душевными порывами. В ряде стихотворений он изображает явно весенний или летний пейзаж, но к финалу выясняется, что наслаждаться им он собирается осенью. Например, стихотворение «Простившись с Чу Юном, направляюсь в Шаньчжун»: оно написано летом (726 г.), молодой поэт, только что впервые покинувший пределы отчего края Шу, расспрашивает о манящих его землях Юэ, где «…зеленый бамбук загустел у ручья, / Благовонные лотосы в зеркале вод» (откровенная летняя пышность природы), а завершает мечтательно: «Поднимусь на Тяньму, и по осени я / Там возлягу средь скал, отойдя от забот».

Осень Ли Бо воспринимал как живое существо, наделенное возможностью в значащих звуках выражать свои чувства и мысли, как сопутника, как собеседника («Что-то осень мне тихонько шепчет» — буквально в тексте стоит вэнь цю шэн — «слышу голос осени»). О чем же поэт беседует со своим любимым сезоном? О вечности, конечно: «Этот круг событий вечный / Задержать бы… Да не нам дано». В этом непрерывном временнoм цикле, в котором ни у чего, в том числе и у осени, нет ни начала, ни конца, а только бесконечное круговращение, лишь человек, не умеющий воспарить и привязанный к земле, должен смирить свои порывы («Не буди Дракона» — предостерегал он в одном из стихотворений) и удовольствоваться тихими радостями в полях и кувшином доброго вина («Необузданность моя уснула, / Изменился этот мир давно, / Вот и Тао Цянь домой вернулся, / И созрело доброе вино!»).

И это — «безумец» Ли Бо? Да, но это — лишь часть его, тихо-смиренная. А «необузданная» не страшится чудищ и так формулирует свои порывы: «Мне б на Драконе к тучам улететь, / Впивать в сиянье вечном солнца свет!» Примечательно, что и этот взрыв чувств соседствует в рамках стихотворения с осенью («Уж я не тот, каким бывал весной, / Я поседел к осеннему закату. / Жизнь человека — не сосна зимой, / Несут нам годы многие утраты…»). Так что осень у Ли Бо — понятие весьма и весьма многогранное.

С такими же интонациями он воспринимал луну, которая, хотя и выкатывается на небосклон в любое время года, но поэтическим чувством воспринималась прежде всего как атрибут осени. Со своим давним другом-луной, следящей за ним из-за вершины Эмэй-«Крутобровой» горы, Ли Бо прощался, покидая Шу («За Крутобровой прячется луна, / Играет с ней осенняя волна. / Мой челн стремит к Санься через Юйчжоу… / Ах, друг-луна, ты больше не видна»), приглашал распить кувшин доброго вина («Среди цветов стоит кувшин вина, / А я один, нет никого со мною. / Взмахну бокалом — приходи, луна! / Ведь с тенью нас и вовсе будет трое»).

Во все прочие времена года Ли Бо — наблюдатель, фиксирующий природные приметы, созвучные его чувствам или контрастирующие с ними. Живет же он — осенью, в осени, и душа его звучит элегией осени, когда «Сердце, очистившись, времени путы прервет, / Чтобы забыть навсегда и паденье, и взлет».

Анализируя пейзажную лирику Ли Бо, нельзя обойти вниманием время — не просто как художественную категорию, а как своего рода «субъект», оказывающий то или иное воздействие на объекты стиха.

Для китайского традиционного художественного мировосприятия как нельзя лучше подходит понятие «хронотоп», в культурологические исследования введенное М. Бахтиным как «выражение … неразрывности пространства и времени»[3]. Ю.Л.Кроль, резюмируя выводы синолога М.Гранэ, подчеркивает, что «время и пространство не были для китайцев абстрактными и независимыми друг от друга категориями… [а] мыслились как целое одновременно детерминированных и детерминирующих условий — конкретных мест и случаев, благоприятных или неблагоприятных для определенного действия»[4].

Достаточно рельефно это выявляется в пейзажной лирике, возникающей как раз на пересечении временных и пространственных координат. Это относится как к внешнему, живописному слою, так и к внутреннему, психологическому, то есть к тому состоянию души поэта, которое и определяет настрой стихотворения. Если пространственное движение — это, с одной стороны, перемещение по земной поверхности, а с другой — внутреннее тяготение к тем или иным центрам, земным или небесным, то в движении времени мы можем различить не только сезонные трансформации в природе или физические перемены в человеческом организме, но и внутреннее желание поэта переместиться в иные, более благоприятные времена (в идеальную Древность, еще не разрушенную цивилизацией, или в занебесье, где время зримо притормаживает или даже останавливает свой неумолимый бег).

Чисто «лабораторно», искусственно, аналитически время и пространство возможно отделить одно от другого (что в цитированной статье и делает Ю.Л.Кроль, как и другие исследователи), никоим образом не забывая о такой важной характеристике времени, как то, что оно не является некоей единой, общей для всего поэтико-ментального пространства абстракцией, отделенной и от объекта произведения, и от создающего его субъекта. Время прежде всего воспринимается поэтом как некая данность, присущая вставшему в фокус художественного внимания объекту, находящемуся в определенной пространственной ориентации, характеризующая его и творящая в нем какие-то трансформации. Тут, видимо, и проявляется та самая «множественность времен», о чем писал А.Я.Гуревич, анализируя сознание средневекового человека