Певец тропических островов - [7]

Кажется, первым на этом заседании пришел в себя Сенкевич. "Все очень просто, — сказал он о господине, пишущем по-английски. — Человек порой старается отомстить за свой собственный неблаговидный поступок".

Новый камень вызвал новые круги.

А тем временем, в промежутке между двумя этими событиями, где-то в маленькой усадьбе, в окна которой глядели сирень и жасмин, а на стенах пылали пунцовые сердца мальв, кто-то дал почитать одной девушке небольшую белую книжечку издательства "Таухнитц". Возможно, у девушки этой были льняные косы и, по всей вероятности, она говорила нараспев, по-провинциальному растягивая слова. К сожалению, она осталась безымянной и безымянной войдет в историю литературы. Войдет, безо всякого сомнения. Прошло еще несколько дней. Можем себе представить, что было дальше. Голубое, сияющее майское утро, в кустах на ветках дерутся воробьи и сорокопуты. В воротах появляется бричка в золотистом облаке пыли и подъезжает к дому. А быть может, наоборот, только что прошел дождь, и в воздухе завеса из сверкающих на солнце капель, на тропинках темнеют лиловые лужи, и вот, разбрызгивая грязь, у крыльца останавливается запряженная парой гнедых коляска с кожаным верхом. Из нее вылезает господин в плаще, автор книжечки в белой бумажной обложке, с набранным самым обычным шрифтом титулом. "Таухнитц" в те незапамятные времена было популярное английское издание, массовое, дешевое, можно сказать — карманное. Автор книжки снимает в сенях плащ и входит в светелку — там низкий потолок, маленькие квадратные окна со всевозможными растениями и цветами на подоконниках, коричневая "бидермайеровская" мебель с домотканой пестрой обивкой. Девушка, с книгой в руках, выходит ему навстречу. Светлые косы свешиваются ей на грудь или, похожие на золотистых, свернувшихся в кольца ужей, прикрывают уши. Книгу она уже прочла. Господин с любопытством заглядывает в ее темные "провинциальные" глаза. Что она думает о книге, понравилась ли?

Не будет преувеличением, если я скажу, что глаза ее в это мгновение сияли. Не будет ничего неправдоподобного и в том, что дыхание её было учащенным. Она протянула книжку и воскликнула…

Но на этом мы прервем свое описание, не станем ничего придумывать. Автор книги, к сожалению, не добавил больше ни слова, ни о самой читательнице, ни о её поместье, ни о том, что было дальше с книгой. Он привел только слова, которые девушка произнесла, протягивая ему книгу. И мы тоже приведем эту фразу дословно, в соответствии с его письменным свидетельством.

— Словацкий тропических островов! — сказала она.

* * *

И вот лет через пятнадцать Конрад заново завоевывает Польшу. Его слава, подобно взрыву, прогрохотала над обеими столицами, над городами и местечками, и отблески недавнего зарева светились в зачарованных глазах как варшавских снобов, так, скажем, и какого-нибудь серадзского аптекаря или приходского священника. Известность пришла к нему примерно после двадцатого года, но это было только начало. Как из рога изобилия посыпались переводы Леманьского, Салежины, Рыхлиньского, Загурской, Выжиковского, Паздерской и многих других. Все они были разного достоинства, выше всего ценили в те времена переводы Анели Загурской. Но теперь кажется, что шероховатый перевод "Ностромо" Выжиковского лучше всего передает прозу Конрада.

Слава, блеск и очарование Конрада продержались во всей своей полноте до сентября 1939 года. В довоенный период не было дома, где бы ни почитали его книги, ни говорили о них с восторгом, впрочем, чувство, которое они вызывали, можно, пожалуй, назвать эмоциональным потрясением. Глаза варшавян и в самом деле были достойны внимания, речь идет здесь не о завсегдатаях литературного кафе, где собирались гурманы и знатоки, а о обыкновенных читателях Конрада — зубных врачах, учительницах арифметики, медсестрах, адвокатах, всевозможных служащих. Вместо зубоврачебного кресла или таблички умножения, вместо параграфов закона или казенной бумаги с печатью, в их глазах отражалась яркая зелень тропиков, свет гавайской луны, белизна снежных вершин Костагуаны, синяя морская гладь с возносящимся над ней, подобно облаку, белым парусом. Теперь, ну хотя бы в нашем, 1967 году, все это звучит смешным преувеличением, почти неправдоподобно. Что-то произошло, что-то изменилось в читателях Конрада.

Должно быть, сказалось бремя войны, страшные испытания времен оккупации, но то тут, то там слышны речи о том, что Конрад — чисто юношеское чтение и годится лишь для подростков, как будто только мальчишка способен поверить в человеческую честность. И здесь, по контрасту, нам вспоминается отношение одной знакомой девушки — это было еще в довоенные времена — к конрадовскому "Спасению". Герой этого романа — капитан Лингард.

Мы должны рассказать о нем, хотя и рискуем при этом показаться смешными. Но тогда, в 1928 году, увлечение Конрадом было повсеместным. Нам вспоминается дочь одного варшавского сановника, молодая, лет двадцати двух-трех, не более, и, уверяем вас, куда более независимая и искушенная в любви, чем многие нынешние женщины. Весьма состоятельная, она имела обыкновение то и дело покупать новые перчатки — то лайковые, то замшевые или еще из какой-нибудь кожи, кремовые, пепельные, фиолетовые, вишневые — и, купив новые, старые тотчас выбрасывала. Ее приятельницы только удивленно улыбались, они понимали, что это значит, но и нам случайно стало известно, что через каждые три недели, самое большее — через три месяца, из жизни ее кто-то исчезал, а кто-то новый занимал его место. Эта остроумная, светская и экстравагантная девушка тем самым давала своим знакомым понять, что житейское выражение "менять как перчатки" она привыкла толковать в самом буквальном смысле. Девушку звали Рената. И прошу обратить внимание на то, что эта весьма современная и эмансипированная особа как-то за рюмкой вина призналась, что любит только одного капитана Лингарда из конрадовского "Спасения". И если и меняет перчатки, то в постоянной надежде, что каждая последующая пара, быть может, ознаменует появление кого-то, кто хоть немного походил бы на капитана Лингарда.