Певец тропических островов - [6]
В их тесном мирке такие слова (для непосвященного лишенные всякого смысла) находят живой отклик. Слова здесь вообще живут как бы своей собственной удивительной жизнью. Писатель с тонкой иронией показывает, как у одного из эмигрантов, поручика Плюск-Завилого, возникает конфликт со всей польской колонией, конфликт, приводящий его к полному краху. Но конфликт основан на недоразумении: на неверном понимании слова «красный». Это слово в эмигрантской среде утратило свое бытовое значение, сохранив только политическую окраску. Если кому-то задали вопрос, почему он такой красный (поручик в это время, нагнувшись, примерял обувь в магазине), то понимать это следует только однозначно: раз «красный», значит, «чужой», «враг». В том крохотном мирке, где живут все эти люди, живут среди абстракций, мертвых схем, умирает, теряет свою многогранность и многозначность живая человеческая речь. И писатель умеет наглядно показать, как в такой среде происходит процесс постепенного отмирания языка. А вместе с отмиранием слов еще более сужается, сжимается и жизненное пространство бывших людей, оказавшихся на обочине, за пределами своей страны…
Один из польских писателей в прощальном слове о М. Хороманьском напомнил, что он был литератором, сложившимся под влиянием культур трех славянских народов — польского, русского, украинского. И действительно, в его творчестве, помимо многообразных и органических связей с польской литературой и искусством, мы улавливаем и влияние Гоголя, и прямое воздействие Достоевского. Именно у автора «Преступления и наказания» М. Хороманьский заимствовал прием использования элементов уголовно-детективного жанра для художественного исследования глубоких жизненных явлений, казалось бы противопоказанных такому виду литературы.
Как правило, романы М. Хороманьского не имеют конца в обычном, традиционном понимании. В том же «Певце…», как уже отмечалось, нет развязки всех узлов и нитей, которых требует избранный автором литературный канон. У Хороманьского обычно открытый финал. Читателю предоставляется право как бы самому додумывать судьбы героев, угадывать скрытый смысл событий. Подобная эскизность финалов не случайна. М. Хороманьский и здесь как бы следует за Достоевским, который указывал в письме некой своей корреспондентке относительно братьев Карамазовых": "Не один только сюжет романа важен для читателя, но и некоторое знание души человеческой (психологии), чего каждый автор вправе ждать от читателя".
Вовлекая читателя в орбиту волнующих его проблем, М. Хороманьский рассчитывает на читательскую активность, предлагая тому быть как бы соучастником в этих поисках.
Будить, а не усыплять мысль читателя — в этом он и видит задачу литературы.
С. Ларин
Вступление
В начале сего вступления мне хотелось бы вспомнить про человека, о котором достойная представительница нашей словесности писала: "А коли речь зашла о книгах, то должна сказать, что господин этот, пишущий по-английски свои популярные и недурно оплачиваемые романы, чуть было не довел меня до нервного приступа.
Читая о нем, я чувствовала, как что-то скользкое и весьма неаппетитное подступает к горлу!" И добавляла, что нет ни одного польского юноши, который, склонившись над таким романом, "в порыве альтруизма пролил бы слезу или принял бы благородное решение".
Эnо было в начале нашего столетия. Камень, брошенный этой достойной обладательницей гусиного, а вернее, стального пера, попав в журналистское болото, несколько раз подскочил и, вспугнув газетных уток, утонул, оставив на воде круги. На берегу этого журналистского болота или, вернее, лужи стояли соотечественники: дамы, в турнюрах, с огромными, похожими на бабочек бантами, чуть пониже поясницы, чувствительные сверх меры, они опирались на костяные ручки своих длинных кружевных зонтиков и то и дело доставали флакончики с нюхательной солью; мужчины, в шапокляках, узеньких брючках, с бородками и подкрученными вверх усиками, вставив в глаз монокль на широкой черной ленте, испуганно взирали окрест. Уносимые волнами общественного мнения, круги расходились все дальше и дальше, и до сей поры, хотя прошли уже десятки лет, нет-нет да и зарябит в глазах от эдакого волнообразного мелькания. К примеру, не более чем год назад библиотекарша одной из городских школ на Кашубах, когда зашла речь о человеке, пишущем по-английски, выразила вдруг сомнение: "А уж не был ли он шпионом?" Она не носила турнюров, флакончика с солью у нее не было, но в глазах ее была та же скорбь и нечто вроде патриотического "а-ах". Итак, впервые камень был брошен в начале этого столетия. В конце первой мировой войны в Вевей, в Швейцарии, на заседании Комитета по оказанию помощи польским беженцам, камень был брошен снова. Возглавляли Комитет автор романа "Огнем и мечом" и знаменитый пианист, при появлении которого на эстраде почтительно вставали с мест короли и президенты республик. Заботясь о благе "общего дела", о гласности и дружных откликах на "наши справедливые требования", Комитет решил привлечь на помощь и "господина, пишущего свои романы по-английски". Вскоре от него был получен ответ. Сохранилось сообщение, что господин этот отказался от сотрудничества под тем предлогом, что в него (в этот Комитет) входит также посол царской России. Мы не уверены, уместны ли здесь слова "под предлогом". В сообщении говорилось также, что господин, который "писал свои романы по-английски", как бы "давал Сенкевичу и Падеревскому урок патриотизма". Вице-президент Комитета адвокат Осуховский, худенький старичок с глазами, горевшими благородным гневом, потрясая в воздухе тощими дланями и заикаясь от возмущения, сообщил нам, что знаменитый английский писатель обманул наши надежды. Наступила тишина, мы пришли в изумление, поскольку знали прошлое этого господина.
