Певец тропических островов - [32]

— Я разговариваю с паном Леоном Вахицким?

— Слушаю. Я у телефона.

— С вами говорит капитан Вечоркевич.

Голос недружелюбно и многозначительно умолк. Можно было подумать, что телефонный провод на улице оборвался и теперь свисает со столба.

— Алло! Алло! — воскликнул Леон. Ему показалось, что фамилия Вечоркевич для него не нова, что где-то он ее уже слышал, но только не мог припомнить — где. Голова трещала с похмелья. Он взглянул на часы, лежавшие на столике, всего лишь половина восьмого. Капитан Вечоркевич был, наверное, ранней птичкой. Но почему, однако, он молчит, ведь в трубке слышно его дыхание? — Алло, это, наверное, ошибка! — сказал Леон и хотел было уже повесить трубку, но голос отозвался снова.

— Это не ошибка, — сказал капитан отнюдь не любезно. — Вчера вечером я видел, как вы брали ключ у портье, и потом справился о вас. Мне назвали вашу фамилию. Вы, наверное, меня не помните?

— Вообще-то, простите, не припоминаю, — удивленно сказал Леон. — Впрочем, вроде бы как будто что-то припоминаю…

Трубка молчала, никто не помог ему закончить предложения. Нет, определенно на телефонной линии были какие-то неполадки, а может, и впрямь оборвался провод. С другой стороны, молчание в телефонной трубке вызывало у него заикание, некую, хотя и робкую, инициативу, так обычно бывает, если в общей беседе кто-то умолк, тем самым вынудив другого задать вопрос или продолжить оборвавшийся разговор. В трубке было слышно лишь чье-то дыхание. Какой-то затаенный шорох.

— Алло! — повторил Леон, вынужденный проявить инициативу. — Вы слышите?

— Слышу, — отозвался капитан так же недовольно. — Вы, может, потому меня не помните, что, собственно говоря, были тогда почти ребенком. Носили студенческую конфедератку. Я довольно часто посещал ваш дом. Знал пана Мельхиора, вашего отца.

— А! — воскликнул Леон. — Теперь, кажется, я начинаю припоминать, что-то эдакое промелькнуло в голове… какие-то воспоминания…

Он говорил обыкновенную неправду, потому что хоть что-то в голове и промелькнуло, но "мелькание" это не имело ничего общего ни с матерью, ни с отцом, ни с их квартирой на Польной улице, где всегда было полно соратников Деда. Но какое направление приняли его мысли, он не знал. Проклятое похмелье! Этот капитан наверняка давний приятель мамы. Только чего ему от меня нужно, да еще в такой ранний час, и почему он делает такие дурацкие паузы?

В памяти его промелькнула целая вереница государственных мужей, которых он знал еще в штатском и которые умело маскировали свои полковничьи мундиры и погоны, держа в руках пока еще никому не видимые министерские портфели, все эти Борзые, Соколы, Ястребы не вызывали у него ни малейшего интереса. Политика его не занимала — высокая ли, низкая — все едино. Она годилась для Трумфа, так легко и со вкусом обходившего правду на страницах своей газетенки, А тут еще эта особая дурацкая разбитость, тяжелое похмелье. Как рыба, выброшенная на берег, Вахицкий мечтал теперь об одном — о воде. А вернее, о водке. В телефонном звонке неизвестного ему капитана, который при этом все же его знал, он не уловил зова судьбы. И хотел как можно скорее положить конец объяснению.

— У меня к вам есть дело, — сказал капитан после новой паузы, тоже затянувшейся и, должно быть, доставлявшей ему удовольствие. — Не зайдете ли вы ко мне в контору в обеденное время — от двух до четырех.

— Увы, пан капитан, я сегодня уезжаю в Ченстохову, — отвечал Вахицкий с удивлением и некоторым недовольством.

— Хотите посмотреть дом вашей матери? — спросил капитан. — А когда вернетесь?

— Сам пока не знаю, думаю, послезавтра вечером. А скажите, я вам зачем? По какому, собственно, делу?..

Трубка снова молчала. Если бы не тяжкие вздохи и не постоянный шелест, можно было бы подумать, что находящийся где-то на другом конце телефонного провода капитан просто отошел не попрощавшись.

— В таком случае прошу ко мне прийти сразу после возвращения, — отозвался он наконец. — Моя контора находится на Маршалковской… Возьмите карандаш и запишите.

— Я и так запомню, — отвечал Леон, все еще не опомнившись от удивления.

Его удивляло, что в голосе капитана теперь не было ни малейшего намека на просьбу или хоть на какую-то видимость любезности. То, что он должен явиться в какой-то там дом на Маршалковской, сказано было отнюдь не в форме просьбы.

— На воротах увидите вывеску часовщика, — продолжал капитан. — Войдете во двор, на флигеле опять увидите вывеску. Загляните к часовщику и спросите. Он вам покажет, как пройти ко мне, у меня пока нет вывески, не успел сделать. Это частная фирма. Итак, в обеденное время — от двух до четырех. До свидания.

Не поблагодарил и не извинился. Вообще никаких признаков смущения из-за того, что он своим ранним звонком разбудил человека, никакого желания завоевать расположение.

— Минуточку! — невольно воскликнул Вахицкий и тут же умолк.

В трубке по-прежнему слышалось шорохи и вздохи. Может, это объяснялось тем, что Вахицкий не сумел добавить к своему "минуточку" ни слова.

— Приятно будет увидеться! — услышал он наконец.

Эта фраза была единственным проявлением любезности, впрочем — во всяком случае, так показалось Леону, — ничего приятного не обещавшая. Какому-то капитану, как это у нас теперь случается, содовая вода ударила в голову, подумал он.