Певец тропических островов - [31]
В эту минуту из-за угла вышла молодая дама, освещенная матовым светом уличного фонаря, с борзой на поводке. Должно быть, торопилась в "Европейскую", а впрочем, быть может, тоже… Но трудно угадать, куда она направлялась в эту глухую ночную пору. Вызывающе модно одетая — в вишневой замшевой жилетке, с платочком на шее, — элегантно причесанная, с гордо поднятым подбородком и с теми движениями тела и плеч, которые свойственны лишь людям престижным, людям, привыкшим к популярности и к восхищенным взглядам прохожих.
— Леда? — прошептал Трумф.
— Эта дама? Эта дама, под зонтом и с собакой? Почему ты ее так называешь!
— Сразу видно провинциала. Леда! Все варшавяне ее знают. Наверное, ее дрессированный пес ведет себя как самый трогательный лебедь. Но чертовски дорогая. Наверное, много дерет с людей за возможность полюбоваться этой сценой, понимаешь? Но, впрочем — в связи с ней! — представь себе, что пани Яцковская — знаешь пани Яцковскую? — тоже купила борзую — до того ей завидно было, ох, держите меня, я падаю… Ну, тебе налево, мне — направо, пойду к трамваю на Маршалковской. Будь!
Есть и другая повесть Конрада — "Спасение". Капитан Лингард на своем паруснике приходит на помощь фешенебельной яхте, которая на неглубоких обманчивых водах поблизости от залива, у берегов какого-то острова, тоже в Тихом океане, села на мель. На борту находится женщина, жена владельца яхты, женщина в конрадовском духе, неуловимая и манящая, к которой, как к миражу, и прикоснуться-то невозможно и которая холодом своим, недосказанными (ничего не подтверждающими, но и не отрицающими) жестами зажигает в душе Лингарда нечто вроде тайного, скрываемого им самим чувства. После всевозможных приключений, чуть ли не после стычки с полуголыми туземцами, спасенные Лингардом владелец яхты и его леди уплывают. И тогда-то капитан Лингард отдает рулевому приказ: "Курс на север!" — так кончается повесть, и в словах "курс на север" мы чувствуем все одиночество капитана, всю его непреклонность. Потому что это его решение говорило о желании удалиться в сферу холода, трудностей, об умении властвовать собой — словом, обо всем том, что мы невольно связываем с представлением о севере. Если бы он держал курс на юг, наводящий на мысль о чем-то легкомысленном, теплом, напевном, такой конец как бы противоречил характеру Лингарда, являясь отрицанием его силы. На север! Это уже не приказ капитана и не определение курса корабля, а оценка характера и души. Так Лингард после расставания с этой загадочной и явно не для него созданной женщиной выбрал для души своей дорогу на север чувств.
Трумф свернул направо, а Леон Вахицкий — налево и пошел в направлении севера, хотя, как известно, "Бристоль" находится восточнее площади Пилсудского и Саксонского парка. Завораживающие и манящие путешествия с мелькающими и призывными пейзажами оборвались, обманули, поезд остановился, не выпуская из-под колес даже пара, даже иллюзий. Жизнь его уподобилась той леди, которая выскользнула из рук, и теперь оставалось лишь одно — бороться с внутренним холодом. Курс на север! Норд! Он шел вниз по мокрому черному тротуару, чуть голубевшему от света отраженных в лужах фонарей. На другой стороне улицы, перед Комендатурой (она тогда находилась именно там), размеренно вышагивал часовой. Водка виновата, что ли? — думал Леон. Незамысловатый, как бы созданный для бедных людей, моросящий дождичек своими мелкими капельками уже оросил ему лицо. Наконец Леон, несколько сжавшись, как морально, так и физически, вошел в вертящиеся двери "Бристоля".
Глава третья
Желать! Желать! Желать! Стоит только настойчиво пожелать, и жизнь сама превратится в цепь событий вполне реальных и ощутимых, а вместе с тем отстраненных и ничуть не связанных с обычными реалиями!
Примерно так все в том же "Спортивном" рассуждал Леон. Заботливая жизнь услужливо преподнесла ему эти события, можно сказать, на блюдечке. Но впрочем, пока что доказательств его рассуждениям не было, ни шотландская сумка, неизвестно каким образом попавшая на витрину краковского антиквариата, ни туфли, ни панама, которая именно в этот момент появилась на его пути, казалось, не внесли в его жизнь ничего существенно нового. Напротив, нежданная варшавская слякоть, скучные остроты Трумфа, напоминающие осенний дождик, варшавские сплетни про Леду и лебедя, про пани Яцковскую, Балканы… все это, словно бы ухватив Леона за полы пиджака, потянуло вниз, отчего он невольно согнулся и физически, и морально. На этот раз он спал в своей полосатой пижаме уже без всяких сновидений, подсознательно готовый к тому, что утром проснется в обалделом состоянии, в самом страшном обалдении, какое когда-либо с ним бывало.
И вот, когда он так спал, в изголовье у него затрещал телефон. Не открывая слипавшихся глаз, он нащупал телефонную трубку и приложил ее к согретому теплотой подушки уху. И тут-то… тут-то жизнь и преподнесла ему свой сюрприз.
— Алло, слушаю! — сказал он.
Отозвался мужской голос. Кто-то неторопливо, почти цедя слова, можно сказать, с недоброжелательным презрением, спросил его о чем-то. Мембрана искажала голос, сквозь ее металлическую дрожь трудно было угадать — тенор это или бас. Можно было только предположить, что говорит кто-то очень и очень богатый. Состоятельные люди порой так позволяют себе говорить по телефону, как бы не принимая в расчет и не замечая собеседника. Разумеется, слово "не замечать" не имеет тут буквального смысла, потому что трудно заметить кого-то по телефону. Во всяком случае, в те времена такого еще не было. Но однако, звонивший, появись он сейчас в номере, наверняка смотрел бы не на Леона, а сквозь него.
