Певец тропических островов - [165]

Однако у Вахицкого не было времени во всем лом разбираться. Вход в Польский театр выглядел тогда так же, как сейчас: сплошной ряд стеклянных дверей, смыкающихся в прозрачную стену. Мелькнули по бокам желтые афиши и чья-то увеличенная фотография. Леон вошел в подъезд, окошечки касс были закрыты. У дверей стоял скучающий капельдинер. Рядом на деревянной подставке висел плакат. В глаза бросилось слово "Сегодня!" и опять фотография. Что сегодня давали в театре, Леон не заметил. В подъезде было пусто, представление приближалось к концу. Вахицкий подошел к капельдинеру.

— Я из больницы… Произошел несчастный случай, — начал он. — Надо отыскать в зрительном зале одного человека… Пропустите меня, пожалуйста…

— Только не во время спектакля. Обождите, он скоро закончится.

— Мне дорога каждая минута. Немедленно… немедленно меня впустите!..

— Я понимаю, дело серьезное, но — не могу. Да и как искать станете? Зал набит битком. Входить туда воспрещается… — Он посмотрел на часы. — Вы что, десять минут не можете подождать?

Леон сунул капельдинеру в кулак пять злотых.

— Этот господин сидит в ложе, его нетрудно найти, у него на глазу повязка!..

Дверь приоткрылась.

— Ладно, только постарайтесь не шуметь. — Теперь капельдинер говорил шепотом. — Вон стоит коллега, обратитесь к нему…

Леон увидел выстланное красным фойе в форме подковы и быстро зашагал по чему-то мягкому. Другой капельдинер, усатый, в мундире с галунами, преградил ему дорогу.

— Вы куда?

— Господи Иисусе! — прошептал Леон. — Несчастный случай, я из больницы. Ищу одного человека, у него на глазу черная повязка… Кажется, он в ложе… Помогите мне… Речь идет о человеческой жизни.

— Пожалуйте за мной! — услышал Леон хрипловатый шепот.

Вокруг стояла гробовая тишина; из зрительного зала через закрытые двери не доносилось ни звука. Теперь перед ними была боковая лестница, тоже выстланная чем-то красным и мягким. Капельдинер бежал первым. Вдруг на повороте они наткнулись на женский профиль, висящий на стене. Это опять был плакат с фотографией. "Сегодня!" Леон увидел точеный орлиный нос; лицо не показалось ему знакомым — вряд ли это была варшавская актриса. На фотографии виднелся кусочек костюма эпохи… кажется, елизаветинской, или как там она называлась. В театре, видимо, играли Шекспира… Токсиколог…ский, черная повязка на глазу! Почему его дочка так боялась, что маменька узнает, где проводит вечера папа?.. Шекспир, кажется, еще никого никогда не скомпрометировал. Ха, вот именно…

Запыхавшийся капельдинер остановился только в фойе второго этажа.

— А как фамилия господина, которого вы ищете?

— Неважно… не в том дело, — прошептал в ответ Леон. — Это профессор… Главное, что у него завязанный глаз…

— Бегите за мной!

Снова гробовая тишина, фойе в форме подковы — справа мелькают горящие бра… Вдруг в глубине вырос третий капельдинер, старичок с седыми подстриженными усами; в руке он держал программку.

— Пан Игнась, — послышался шепот. — Нет там у вас такого… с белой повязкой на глазу?

— С черной, — поправил Леон.

— А в чем дело?

— Несчастный случай… Этот господин из больницы… Говорит, речь идет о человеческой жизни…

— Есть такой, только с другой стороны…

— Вызовите его в коридор… это профессор… Неважно, как его фамилия, ха. Мне всего-то… два слова ему… ска… зать, — задыхаясь, шептал Леон.

Они торопливо зашагали в другой конец закругленного фойе. Там тоже ярко горели бра и — теперь по правую руку — белели двери, двери… Размахивая программкой, старичок уже бежал трусцой. На программке виднелась та же фотография — женский орлиный профиль. Вдруг перед ними сверкнул позолоченный номер какой-то ложи.

— Здесь, — услышал Вахицкий.

Дверь с номером приоткрылась, и старичок на цыпочках исчез за нею. Но щель осталась. И тут из зрительного зала донеслись звуки рояля. Вероятно, это все же был не Шекспир, скорее бытовая драма с музыкальными вставками. В щель можно было увидеть часть сцены. В скрещенных лучах прожекторов на ней стояла молодая женщина в пышном пестро-синем платье простой мещанки. Странно, невольно подумал Леон, я же вижу, что она укачивает на руках ребенка, хотя… никакого ребенка нет!

Молодая женщина действительно так держала перед собой согнутую руку, словно на ней лежал младенец. Может, это немая сцена? Внезапно женщина начала медленно приседать, ритмично покачиваясь, широко, по-крестьянски, расставив ноги, по-прежнему без слов, и что самое поразительное — каждое ее движение как будто оставляло в воздухе линию, рисунок углем или сангвиной. Что же это за пьеса? На что… на что я смотрю? — подумал, вдруг опомнившись, Леон.

Каждому знакомо такое — каждому, кому выпало несчастье хоть однажды пережить тяжелый удар. Шагая по кладбищенской аллее за гробом, одетые в черное сироты, не только малолетние, но и взрослые, внезапно с возмущением ловят себя на том, что их вниманием завладела черноклювая синичка, в эту минуту как раз вспорхнувшая с ближайшего креста и севшая на могильный памятник поодаль. Они разглядывают ее хохолок, смотрят, как взъерошены перышки на желтом брюшке. И через секунду, устыдившись, снова обращают взоры на гроб. Или: в спальне у постели умирающего отца идет консилиум, а заплаканная дочь видит, что у одного из врачей горят уши, точно в данную минуту это важней всего остального. И тогда она восклицает про себя: "Господи, на что я смотрю, о чем думаю?.." Леон потом неохотно вспоминал о своем тогдашнем состоянии — видно, в некоторых случаях ему хотелось быть совсем не таким, каким он бывал.