Петушиное пение - [41]

- Ну, ну, - пытаюсь я его урезонить, - это уж никак не я. Тут уж, как вы говорите, неисповедимые пути Господни.

- Правда, правда, - подхватывает Бальтазар, точно не расслышав моего богохульства. - Разве не удивительно, что Господь выбрал именно вас, чтобы вы проложили пути для исполнения Его воли?

И снова мне шах. Ладно, думаю, пускай будет так. И даже когда, прощаясь со мной, он выражает надежду, что хотя бы в это воскресенье увидит меня в костеле, я обещаю прийти и не подчеркиваю, что приду не ради мессы, а ради молодой пары.

Когда потом я снова остаюсь один, я подвожу итог всему, что тут мне наговорили, и каждый раз прихожу к одному результату. Говорите, говорите, голубчики, приятно вас слушать, но из того, что вы говорите, памятник мне не поставите. Самое большее - совьете красивый венок, который в конце концов рассыплется в прах. Все лавры, все награды, все ваши добрые слова, которые вы приносите, как миро, я отдал бы за одного мальчишку в деревне, о котором бы знал, что он клюет носом, запускает воздушного змея и лепит снеговиков так, как это делал я и как я его научил.

Но ничего такого я опять же никому не говорю. Только думаю про себя. И наконец спрашиваю Педро:

- Скажи мне, я научил тебя чему-нибудь за те годы, что мы прожили вместе?

Педро, самое гордое на свете создание, очевидно, как я того и заслуживаю, отвечает мне вопросом:

- Лучше скажи ты мне. Хоть чему-нибудь ты научился у меня? Ты стоил мне не меньше трудов, чем я тебе.

Рассердиться? Рассмеяться? И под конец я, как всегда, должен признать, что он прав, и говорю ему:

- Надеюсь, самонадеянный тип, ты не ждешь, что я тебе отвечу. А то ты от гордости так раздуешься, что того и гляди лопнешь.

Тут Педро взлетает над землей и кричит мне со смехом:

- Вот видишь, доктор. В точности, ну в точности такой же ответ я приготовил для тебя.

L

Перед любой далекой дорогой положено сделать кое-какие распоряжения. Сами знаете. Кенара поручить заботам соседа, у которого нет кошки, соседку с другой стороны попросить, чтобы по временам, если будет сушь, поливала цветы, кому-нибудь дать ключ от дома, чтобы изредка открывал окно и проветривал горницу. Всему этому нет конца, вы никогда не можете быть уверены, что распорядились обо всем необходимом. И вот теперь, когда мне уже и старая Енуфа предсказала по картам, что меня ожидает дальняя дорога, я стал готовиться к отъезду.

Теперь я уже и Енуфе не перечу. Как я ее сердил, когда обзывал колдуньей и отказывался от гаданья на картах. А теперь? Отчего не погадать? Какую еще радость я могу ей доставить? Теперь она велит мне снять "крышу", разделить колоду на три кучки, в каждой перевернуть верхнюю карту, а сама тем временем бормочет слова, которых я не понимаю, обращает взор к потолку и крутит растрепанной головой, но пускай делает что хочет, пускай пытается вычитать, что меня ожидает или что меня не минует, каждый раз выходит одно: дальняя дорога. Вот я и собираюсь.

Самый тяжелый камень спал с моей души, потому что я знаю: деревня не останется без лекаря. Это было нелегко. Пришлось подъезжать с разных сторон. Через Варду, который и сам, не лучше меня, ходит сгорбленный и жалуется на ноги и на одышку, через Гану, день ото дня хорошеющую и счастливую, если не считать того, что у них до сих пор нет детей. Думаю, все решило мое сказанное как бы мимоходом: мол, нередко спокойная жизнь в деревне способна воздействовать на явления, для которых при стремительном темпе городского быта не существует лекарств. Но что бы ни оказало решительного действия, докторчик в конце концов дал согласие вернуться в деревню и занять мое место, когда я решусь выйти на выслугу. О том, что моя выслуга начнется в тот день, когда меня в гробу вынесут из дома и уложат на маленьком кладбище в могилу рядом с моей Анной, мы не говорили, но подозреваю, что они это знают, как и то, что их будет ожидать мой дом, который потом перейдет в их владение.

Тaк спала с моих плеч забота о Педро. Ясно, что Гана о нем позаботится, и кто знает, может, когда-нибудь научится понимать его язык и сможет - она или ее муж, а возможно, и оба - пользоваться плодами Педровой мудрости. Об этом мы с Педро, вероятно, еще поговорим.

Других забот, собственно говоря, у меня не много. Только надо еще зайти к кузнецу, чтобы он поменял крепь на колодце. И при этом попрошу Йонаса укрепить ножки скамьи перед домом. Хотелось бы, чтобы на ней по вечерам сиживали Гана с докторчиком и вместе смотрели на звезды, а тем временем Педро будет как страж стоять на спинке. И на крыше надо бы поменять несколько черепиц, но об этом уж им самим придется позаботиться. Еще раз перечитаю горстку старых, пожелтевших от времени писем, потом сожгу их и, думаю, буду готов в дoрoгу.

Когда вечером я ложусь в постель, то не сразу гашу свет, смотрю на потолочные балки и пытаюсь читать письмена сучьев, щелей и трещин, которыми время исписало листы старых деревьев. Я и теперь не приблизился к тайне алфавита времен - вероятно, хотя бы Фран мне скажет, смогу ли я читать эти письмена, - а сейчас мои глаза могут лишь восхищаться красотой каждого завитка этой рукописи. Но когда я закрываю глаза, завитки превращаются в знакомые черты лица кого-нибудь из наших деревенских. Тогда я гашу свет, ибо вижу эти лица и во тьме - пожалуй, еще яснее именно во тьме.