Петушиное пение - [39]

Первым делом я оглянулся на Педро, но тот по-прежнему спокойно созерцал небо.

- Он видит тебя? - спросил я, и человек возле меня, чей голос звучал, как будто я слышал самого себя, ответил:

- Он меня не видит и нас не слышит. Можешь говорить о чем угодно и спрашивать обо всем, что пожелаешь знать.

- Значит ли твое явление, что мое время пришло?

- Нет, пока еще нет. Я пришел сегодня и буду приходить к тебе, чтобы ты привык.

- Поэтому ты пришел в моем подобии?

- И поэтому тоже.

- Как мне тебя называть? - продолжал я спрашивать.

- Как хочешь. Лучше всего - брат.

- Но ты так похож на меня, что мне хочется называть тебя моим собственным именем.

- Ладно. Если хочешь, называй меня Фран.

- Скажи, Фран, сколько времени у меня осталось?

- Это единственное, чего я не могу тебе cказать.

- Я стар. Одни развалины остались от моей былой силы. Мне уже не одолеть дальней доpоги. - Я все пытаюсь по-деревенски что-нибудь из него вытянуть.

Но Фран, помолчав, стал меня успокаивать:

- Хороший моряк умеет справляться с волнами, даже если ветер разорвал канаты, даже когда он вынужден плыть с переломанными снастями.

Вижу, что с ним не договорюсь, и подхожу к делу c иной стороны.

- Ты должен это знать от других, - говорю ему, - когда являлся им в их подобиях. Все мы мореплаватели, наш корабль качает в бурю, а когда наконец со рваными парусами мы приближаемся к пристани, мы вдруг медлим и ищем, как повернуть корабль вспять, подальше от берега. Почему так происходит?

- Не знаю. Всю жизнь каждый знал название пристани, где должен в конце концов пристать. Если он боится, то должен испытывать страх днем и ночью, ибо и во сне он приближается к месту, где ему придется бросить якорь.

- Очевидно, потому, что море, по которому мы плывем, так прекрасно.

- И в бурю? И с изломанными снастями?

- И в бурю. Несмотря на все удары, получаемые, когда дикие волны швыряют нас, как дети мячик.

- Ты лекарь. Знаешь о боли больше меня. И все же говоришь о прелести дороги, которую каждый хотел бы продлить, за которую каждый цепляется.

- Правда. Несмотря на все, что я видел.

Примерно так мы разговаривали во время нашего первого свидания, примерно так разговариваем, когда Фран - так я привык его называть - снова приходит ко мне и садится рядом на скамью. Мы говорим, как сосед с соседом, как равный с равным.

- В течение всей своей жизни, - говорю ему, - я не делал ничего иного, лишь искал возможности урвать у тебя год-другой, пытался выторговать месяц, неделю и даже всего лишь два-три дня. Столько напрасных усилий вложено во все, что я делал.

- Нет, нет, - защищает Фран меня от меня, - все мы делаем свою работу, и ты делал ее хорошо.

Вообще он так добр ко мне, что я бы постыдился торговаться с ним даже за час. Когда он придет и подаст мне знак, только оглянусь еще раз вокруг и, не мешкая, пойду за ним. Он это знает. Я ему сказал. Но все же добавил, что за жизнь больных в деревне, которых я до сих пор все медленнее, со все более частыми передышками обхожу, я буду бороться до последней минуты. Он только кивнул и сказал:

- Это хорошо. Продолжай свою работу.

И сегодня снова пришел, и мы, как всегда, разговаривали. Я к нему привык и порой, точно ожидая следующего визита, стал в душе готовиться, о чем еще его спросить. Ни об одном из его визитов я не могу с уверенностью сказать, что он не будет последним. А ведь я столько еще желал бы узнать, хотя бы на некоторые из моих вопросов добиться от него ответа. Иной раз он уклоняется, в другой - говорит образами, которых я не понимаю, но все же порой высечет искорку, в которой я хоть на миг увижу очарование истины.

Чем дальше, тем меньше мои вопросы касаются меня самого. Спрашиваю о боли других, о смысле их страданий, так что иногда мне даже кажется, будто мы разговариваем как два врача на консилиуме у постели больного. Странно, что в эти минуты мы не переходим на латынь, чтобы больной не понял.

Сегодня, когда мы опять сидели на скамье перед домом, мне вдруг пришло в голову спросить, что станет с Педро, когда меня тут не будет. Тот сидел на спинке скамьи, смотрел на звезды, я знал, что он нас не слышит, и потому спрашивал без обиняков.

- И его время придет, - это все, что сказал Фран.

- Тогда явишься и за ним, как явился за мной?

- Разумеется.

- И явишься в его подобии?

- Да. И ему дам возможность привыкнуть.

Помолчав, я спросил:

- У него есть крылья. Что если он улетит на крышу?

- И у меня будут крылья, и я взлечу за ним.

- А что если он превратится в песню, если заставит звучать арфу лучей и скроется в сиянии солнца?

Есть вопросы, на которые Фран не отвечает. Даже плечами не пожмет. Но на сей раз он оставил меня в неуверенности: то ли молчал потому, что не хотел подвергать меня насмешкам за мою заботу о бессмертии Педро, то ли не приготовил ответа.

XLIX

Не со всеми вопросами я обращаюсь к своему новому брату (Фран хочет, чтобы я так его называл). Спрашиваю и мужчин, которые по вечерам, как прежде, приходят посидеть на моей скамье (случалось, кто-нибудь из них садился на место, где сидел Фран; в эту минуту мое сердце билось чуть ли не в горле, однако ничего не происходило, Фран просто исчезал и снова появлялся, когда гость покидал скамью), погоревать, посоветоваться, побеседовать, кое о чем спрашиваю и я их. Но чаще спрашиваю самого себя, а иной раз бываю способен и на ответ.