Петру Великому покорствует Персида - [178]

Князь ещё был оживлён на праздновании дня рождения любимицы дочери Марии, двадцать девятого апреля. Он произнёс речь, которую можно было бы назвать утешительною.

— Двадцать три года — и вся жизнь впереди. Двадцать три года — вершина юности и её торжество. Ты, дочь моя, талантлива и умна, ты хороша собою, у тебя множество достоинств и нет недостатков. Всё это было оценено, всё это будет оценено...

При последних словах отца Мария вспыхнула. Всякий, даже ничтожный намёк на пережитое пронзал её, словно бы тысячами игл. Она знала: после этого, после такого — ничего не будет, ничего не может быть. Никогда и ни с кем.

То, что было с нею, было вершиной её жизни. Она поднялась на неё, испытала величайшее счастье, немыслимое блаженство и столь же немыслимые страдания.

Такое не может повториться. «В одну и ту же реку нельзя войти дважды» — эти слова знаменитого греческого мудреца Мария помнила с детства. Их не раз повторял отец по-гречески, ибо греческий был дома обиходным — он был языком её покойной матери, в чьих жилах текла кровь византийских императоров.

В Дмитровку, Харьковское имение Кантемира, съехались его дети, гвардейские офицеры Матвей, Константин и Сергей, вызванные Марией. Был тут и любимец отца пятнадцатилетний отрок Антиох, которому прочили великое будущее.

На дворе стоял август, по обыкновению жаркий, месяц изобилия.

Князь Дмитрий ещё вставал. По утрам слуги выносили в сад покойное кресло, ставили его в тени столетней липы, посаженной, как говорили, родителями опального бригадира Фёдора Шидловского, и князь задрёмывал под неумолчное жужжание пчёл и шмелей, птичьи песни; кругом торжествовала жизнь во всех её проявлениях. И мысли о смерти, не покидавшие князя последнее время, отступали.

Приходила Мария, садилась с ним рядом с книгой. Раз в неделю являлся царский курьер — справляться о здравии князя. Привозил и письма от общих друзей с новостями. Пётр Андреевич Толстой сообщал о судьбе Шафирова. Государь повелел облегчить его участь — Сибирь заменил Новгородом.

«Кабы не Меншиков, не судебный приговор, Пётр Павлович обошёлся бы выговором, — писал Толстой — Государь ныне о нём жалеет: незаменимый был человек, вины его невелики. Слух идёт, что весьма подсидел его барон Остерман, интрижества коего всем известны...»

Государыня будто вступалась за Шафирова, но Пётр был неумолим: приговор-де выносил Вышний суд, а не я, а потому я не в силах его отменить, а лишь облегчить его суровость.

— Дочери Петра Павловича все за сыновьями именитых вельмож — князей Долгоруковых, Гагариных, Хованских, за Салтыковыми и Головиными, — слабым голосом произносил князь Дмитрий. — Опять же в родстве у него государевы фавориты Веселовские, незаурядные дипломаты. Да и все иностранные министры при дворе весьма его уважали и вели переговоры с ним в обход канцлера. При таких талантах и заслугах таковая немилость. Вижу руку Меншикова, — заключил князь.

— Полагаю, опала его будет недолгой, — произнесла Мария уверенным тоном. Она знала, что отцу причинила боль история с Шафировым. Они были дружны, езживали друг к другу, вели долгие беседы, переходя с языка на язык и получая при этом какое-то особое наслаждение. Оба заседали в Сенате, будучи всегда в согласии.

И вот пришло время подводить итог. Князь ни о чём не жалел. Будучи на пороге небытия, изведав всё, что можно изведать: власть господаря, подобную царской самодержавной, унижение, даже позор бегства, уважение учёного сообщества, избравшего его почётным членом Берлинской академии, внимание и почести императора великой империи, горечь потерь любимых существ и радость обретения новых, — он расставался с жизнью как мудрец.

Разумеется, он мог бы сделать больше. Разумеется, жаль, что из тринадцати его учёных трудов, да, из тринадцати, только два облеклись в книги.

Тройка, тринадцать и двадцать шесть были его роковыми числами. Сейчас он снова обращался мыслью к этому. Тринадцатого марта 1693 года умер отец. И тогда же бояре постановили отдать ему господарство. Но интриги оказались сильней. Год рождения его самого — 1673-й. Суждено ли ему дожить до двадцать шестого октября — до своего пятидесятилетия? Всё, увы, теперь в руках Божиих, лишь он в силах продлить его дни, врачебная же наука призналась в своём бессилии. Двадцать третьего ноября 1710 года он был провозглашён господарем Молдавии, а тринадцатого апреля следующего года был заключён тайный договор с Петром. В 1713 году он потерял любимую жену Кассандру...

Можно было бы продолжать. На нынешнем годе закончится его земное странствие. Он держал в руках две свои книги. Когда же доставало сил, князь в сопровождении Марии и сыновей добредал до своего кабинета. Он перебирал рукописи — одну за другой.

   — Вот моё главное богатство, я завещаю его вам, дети мои. Пусть оно увидит свет, пусть оно придёт к людям. И имя Кантемиров не изгладится из памяти человеческой. Вот «Иероглифическая история», вот «Неописуемый образ священной науки», «Всеобщая сокращённая логика», «Исследование природы монархий», «История возвышения и упадка Оттоманской империи», «Описание Молдавии»... Смею думать, что в моих сочинениях немало поучительного и даже пророческого. Их будут читать, да. Я облагодетельствовал и турецкую музыку, это вам известно, они пользуются сочинённой мною нотной системой...