— Так-с, — кричат они Малинину. — Господин большевик! Очень приятно! Сопротивляться, как понимаете, бессмысленно.
Они выхватывают у шофёра пистолет, снимают с Малинина ремень вместе с жёлтой кобурой револьвера, бесцеремонно выворачивают карманы и подталкивают обоих прикладами к дверям дома. Лысый офицер стоит на крыльце в шинели, стянутой ремнём.
— Увести в подвал! — распоряжается он.
У, рыхлопузый! Я готов броситься на него, но в это время длиннолицый жилистый юнкер хватает меня за шиворот и тоже тащит в дом. Однако у самых дверей он вдруг останавливается и что есть силы швыряет меня в сторону к воротам, поддаёт сзади сапогом и вталкивает под арку.
Любезный, получив сильный толчок в спину, летит за мной вслед и, не удержавшись на ногах, распластывается на булыжнике.
— Кто вздумает убежать — застрелим! — кричит юнкер и, гремя цепью, закрывает железные створки ворот.
В подворотне было полутемно и сыро.
Здесь уже находилось несколько человек, очевидно случайных прохожих, загнанных сюда ещё до нас.
Толстый дядя сидел на чемодане и пугливо озирался на ворота. Старый шарманщик дремал, стоя рядом со своей шарманкой и пряча голову в воротник. Около него на каменной ступеньке примостилась женщина, должно быть прачка, с корзиной белья на коленях.
Я оглянулся вокруг и понял, где мы: в эту вот узкую дверь увели Митрия. Вот здесь лежал Серафимов. На булыжнике ещё заметны следы крови и клейстера. Ведёрко валяется в углу, только оно совсем смято, похоже, что по нему проехало колесо.
Мы отошли подальше в глубину арки и стали осматриваться.
Арка выходила на прямоугольный мощёный двор, заставленный поленницами сырых осиновых дров. В углу видна была бетонная помойка с мусором. Со всех сторон поднимались кирпичные стены без окон.
Только в одном месте у самой земли было небольшое продолговатое окошко. Из него торчала жестяная труба и струился синеватый дымок.
Становилось совсем темно. Иногда из-за ворот с улицы доносились отрывочные голоса. Слышно было, как подъехала и потом уехала опять какая-то машина.
Время тянулось медленно. Мы с Любезным сильно продрогли.
Вдруг я услышал слабый протяжный стон. Мне казалось, что стон раздаётся, откуда-то из-за стены.
— Слышишь, стонет кто-то? — прошептал я, хватая Любезного за руку.
Любезный тоже прислушался. Но теперь всё было тихо.
— Чудится тебе, — проворчал он.
Однако минуту спустя он подошёл к низенькой, обитой клеёнкой двери, которую я раньше не заметил, и приник ухом к дверной обивке.
— Врёшь ты всё, — повторил он совсем уверенно и тотчас, как заяц, отпрянул в сторону.
Дверь отворилась. Перед нами оказался бородатый рослый старик в красной косоворотке, в старом жилете поверх неё. Он, насупившись, смотрел на нас сквозь очки в простой железной оправе.
Из полуоткрытых дверей заманчиво несло печным теплом.
— Кто вы такие?
— Нас юнкера сюда загнали и ворота заперли, — жалобно сказал Любезный. — Пустите ненадолго, дядечка, зябко очень!
— Не могу я всех сюда пустить, — сердито ответил старик, но всё-таки пошире приоткрыл дверь. — Ладно, погрейтесь у печурки, только чтоб не галдеть у меня.
Мы оказались в крохотной каморке, где жарко топилась маленькая железная печка; коленчатая самоварная труба тянулась от неё в окошко. Над столом горела тусклая лампочка, а в углу на топчане кто-то лежал, и видны были торчавшие из-под шинели широкие голые пятки.
И тут я увидел стоптанные солдатские сапоги. Они лежали на полу около топчана. Я сразу узнал их: это были сапоги кашевара.
— Дяди Серафимов! — позвал я хриплым, точно не своим голосом.
Человек под шинелью повернулся, и я увидел, что это действительно кашевар. Он посмотрел на меня мутными, непонимающими глазами, как на чужого.
— Нет, теперь нас не возьмёшь! Теперь не возьмёшь!.. — проговорил он, вертя головой.
Видно было, что он бредит.
— Ты знаешь этого солдата? — спросил старик.
Я сказал, что это кашевар Серафимов и что мы с ним вместе расклеивали декреты.
— Декреты? — Старик показал на стол, где лежал разорванный и смятый, но потом тщательно разглаженный декрет «О земле». Он подобрал его, наверное, в подворотне.
— Теперь понятно, за что они ухайдакали твоего кашевара, — продолжал старик. — Я гляжу: валяется за поленницей. Думал: убитого оттащили. Нет, слышу, стонет.
— А вы, дедушка, кто? — спросил Любезный.
— Я-то? — переспросил старик. — Я сюда сторожем нанимался, церковь сторожить. Церковь тут у них домашняя. Ещё когда старая княгиня была жива, для неё построили, чтоб ей, значит, далеко не ходить.
— А теперь тут юнкера живут?
— Зачем юнкера? Барон Берг живёт, сенатор. Сам-то стар уже, так сын его всем распоряжается. Офицер из Генерального штабу. С Николаем Николаевичем, великим князем, в Ставке служил. Вот они вокруг него теперь, юнкера-то, и вертятся. Оружия сюда навезли, пулемётов — чего только нет!..
— А вы, дедушка, за кого? — спросил снова Любезный.
— Я-то? — Старик поднялся из-за стола. — За кого, спрашиваешь? Да если бы я в жизни своей человек был, а не лакей, тогда бы я тебе сказал за кого. А так что же я тебе скажу?
— А вы разве не человек? — удивился Любезный.
Старик не успел ответить. Над дверью коротко звякнул звонок, и, надев вытертый полушубок, сторож поспешил во двор.
