Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [98]

Следует, однако, заметить, что петроградским властям не хватило понимания того, насколько выгодно сохранение этого контраста при наличии крайне тяжелых экономических условий в стране и при разрухе на транспорте. Этот контраст делал существующую власть до некоторой степени необходимой, позволял ей самой об этом говорить, и горожанин не возражал против необходимости ограничения свободы торговли, контроля над ней. Полное же устранение рынков и уличной торговли уничтожало тот компромисс, который был достигнут между жителями и городскими властями. Глухой ропот недовольства в течение двух лет не перерастал в открытые политические акции именно потому, что горожанин сознавал ограниченность возможностей властей и принимал как должное предоставление ему возможностей в деле собственного жизнеобеспечения. Однако теперь эти возможности у него отбирались; тем самым городская власть обязывалась в понимании горожанина нести ответственность за его выживание в полном объеме. На словах городская исполнительная власть вроде бы была готова к этому, но ближайшие месяцы показали, что фантазиям дают разгуляться даже тогда, когда неприкосновенные запасы терпения уже исчерпаны. Июльская акция 1920 г. могла бы напомнить историю с одним литературным героем, отвинчивавшим гайки на железной дороге, если бы не походила более на месть за собственное бессилие, а месть редко заставляет думать заранее о последствиях.

С.В. Яров Политические настроения горожан

Революция: за и против

Уловить нечто постоянное в частой смене настроений, поступков, чувств, взглядов петроградцев пореволюционной эпохи – дело трудное. Сложно выяснить, где кончалось индивидуальное и начиналось массовое, где выявлялось самостоятельное размышление, а где повторялось заученное с чужого голоса, что имеет отпечаток краткого аффекта и где неоспорима прочность убеждений. Это присуще всем временам, но эпоха распада и хаоса придала мыслям людей особую переменчивость и обостренность.

Осень 1917 г. – это время психологического надлома русского общества. «Весна русской свободы» с ее экзальтацией, необычной речью, обусловленной не политикой, а этикой, с ее театральностью политических манифестаций в одночасье стала анахронизмом. Революция не показала того, что в ней пристальнее всего стремились разглядеть, – чудодейственный дар. Она быстро обнажила изнанку свободы, но многие не были способны трезво признать «рутину» революции, ее немощь, ограниченность и произвол.

Приближение катастрофы – это чувствовали и об этом писали многие, независимо от их взглядов. Катастрофа стала признаком и символом общей душевной смуты. Здесь сказалось все: и разрушение старого порядка, и экономический хаос, и политическая разноголосица. Новому не было привычных объяснений: прежние представления о нем оказались иллюзорными. Предчувствие катастрофы – это и одна из ипостасей апокалиптичности, определяемой не только государственным упадком, но и началом духовного переосмысления, «пересчета» эпохи.

Перемена политических симпатий в обществе, столь заметная уже к осени 1917 г., произошла не сразу и не прямо. Ее ускорило смещение Корнилова – но не только это. Корнилов был устранен, но инерция антикорниловского движения осталась, придав особую силу всем оппозиционным действиям сентября 1917 г. Эйфория победы над Корниловым плохо сочеталась с той рутиной государственного существования, которая вновь воцарилась тотчас же после ликвидации мятежа. По-прежнему ничего или почти ничего не делалось – ни в политике, ни в экономике. Керенскому уже мало верили – но это еще не означало одобрения большевизма.

Керенский являлся не просто политическим лидером. Он был прочно спаян с той системой идеологических ценностей, которая стала объектом едва ли не ритуального поклонения после Февраля. Он воплощал в себе эту систему – своим экзальтированным демократизмом, революционной риторикой, манерами. Отчасти и поэтому переход к большевистскому радикализму не был легким. Отчаяние, политическая апатия, отсутствие былой восприимчивости к революционным символам – все это приходило исподволь и составляло неизбежный промежуточный этап в большевизации масс.

Отношение к Керенскому особо резко обозначилось собственно уже после переворота: кто-то делал политический выбор, кто-то размышлял о прошлом, стараясь понять то, что случилось. «Все указывали, что при непопулярности правительства в стране лучше о нем не вспоминать»[775], – вот что писал об этих днях В.Б. Станкевич, политик, весьма далекий от большевизма. Неприязнь к коалиционному правительству была почти единодушной[776]. Этого не объяснить ни запальчивостью мемуариста, ни искусной манипуляцией историческими источниками. Люди высказывались сразу же, едва утих шум выстрелов в Зимнем – и говорили торопливо, со злобой, то прибегая к «партийному» языку, то пользуясь уличным жаргоном – но однозначно. «Левые» резолюции и воззвания здесь более известны – тем символичнее, что многое из них было повторено едва ли не в унисон и правыми. Очень показательны дневниковые записи одного из чиновников министерства финансов, относящиеся к октябрю-декабрю 1917 г.