Петрашевский - [56]

Сегодня Белинский подвел итог четырехлетней деятельности пропагаторов. Мало, мало они сделали, но уже нащупан верный путь. Недаром Филиппов говорил, что их метод единственно правильный.

Будут еще встречи, придут новые люди, откликнется Москва, в которой, по словам Плещеева, тоже есть единомышленники, за ней потянется провинция. Может быть, ему, начинателю, и не дожить до счастливого дня преображения родной земли, родного народа, но о нем вспомнят, он заложил первые камушки здания народного счастья.

Уже сложился кружок людей, готовых идти на бой, если нужно и умереть. И пусть они не слишком-то приветливы с Петрашевскии, неважно, это налет личного, игра страстей, но он знает: Спешнев, Григорьев, Филиппов, Момбелли, Ханыков, Львов, Плещеев, Ахшарумов и даже восторженный Баласогло — люди будущего.

Липранди складывал свои полномочия. Он организовал тринадцатимесячную слежку, он подослал агентов, принимал и обобщал их донесения. Но царь не хочет больше тянуть. У монарха не выдержали нервы.

Министр внутренних дел должен теперь все передать Третьему отделению. Перовскому оставалось повиноваться. Граф Орлов опять восторжествовал.

21 апреля в руках шефа жандармов были уже все документы, которые он и переправил Николаю I.

«Посылаю Вашему Величеству записки об известном деле, из которого Вы изволите усмотреть:

1-е, обзор всего дела, 2-е, три тетради с именным списком участвующих, и с описанием действий каждого из них, и с означением их жительства.

В обзоре Вы изволите усмотреть удобнейшее средство к арестованию виновных. Предложение это будет исполнено, ежели Ваше Величестзо не сделаете каких-либо изменений. По моему мнению, это вернейшее и лучшее средство…»

Николай одобрил, просил спешить, но без огласки и…

«Дай бог во всем успеха!»

Глава седьмая

Ночь тянется бесконечно, теплая, апрельская. Одно за другим потухают окна, и дома проваливаются в черноту. Месяц едва теплится где-то там, высоко-высоко. На землю свет сеется, как дождевая пыль. Стучат колотушки сторожей, да Петропавловская крепость вскрикивает протяжно, уныло:

— Слу… ша-ай! Месяц скатился к горизонту, его света теперь хватает только на то, чтобы чуть-чуть припудрить серебром редкие облака. Темнота сгустилась, собралась, как перед прыжком, — еще немного, и её вспугнут первые лучи солнца.

Светится окно в спальне императора. Горят окна дома у Цепного моста. А кругом темно-темно.

Четыре часа утра. Петрашевский устало потягивается. Захлопнулась дверь за последним посетителем. Теперь можно и отдохнуть.

Гаснет лампа. В открытую форточку вдувается предутренняя свежесть, сырость тающих снегов.

Волнение вечера еще не улеглось. Сколько несогласий во мнениях, даже среди близких по духу и идеям людей! Хотя теперь, после того, как он видел реакцию этих людей на письмо Белинского, разногласия его не пугают. Это просто разница темпераментов, цели же остаются общими.

Сегодня он говорил о литературе и журналистике. И, кажется, все сошлись на том, что журналистика в Западной Европе потому и имеет такой вес, что там всякий журнал — отголосок какого-нибудь определенного класса общества. А русская — вся насквозь пропитана духом спекулятивности, не то что на Западе. Там каждый знает, о чем пишет, а наши писатели со школьной скамьи воображают, что гении, и спекулируют этим, ровно ничего не зная.

Только ушли писатели — Достоевский и Дуров, как Баласогло стал исходить желчью. Он назвал литераторов людьми тривиальными, безо всякого образования, убивающими время в безделье…

— Посещали наши собрания, — язвил Баласогло, — уже три года, могли бы, кажется, пользоваться и книгами и хоть понаслышке образоваться, а ни одной порядочной книги не читали, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвеция!..

Мысли путаются. Петрашевский засыпает прямо в халате.

На лестнице какой-то шум. Вспыхнувший свет пробивается сквозь щели в двери. Куда-то движется…

Перед Петрашевским генерал. Голубой! Он знает его. Это Дубельт.

Ну и приснится же всякая чертовщина!..

— Будьте любезны одеться и ехать со мной в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии!

Петрашевский крепко зажмуривается. Трясет головой.

Генерал не исчезает.

Михаил Васильевич подтягивает оторванный рукав халата и велит казачку подать сапоги.

— Я готов!

— Однако!.. — Дубельт шокирован. Это уже слишком. Неуважение к властям. Лично к нему.

— Неужели вы думаете ехать в таком костюме?

— Сейчас ночь, а я в это время не привык одеваться иначе…

Дубельт овладел собой. Этот забияка еще припомнит генерала. Но каков Липранди, остался в карете. Генерал вспомнил, что Антонелли предупреждал о возможности вооруженного сопротивления.

— Вы не знаете, с кем вам придется говорить, и я советую вам надеть более приличное платье…

— Ладно.

Генерал рассматривает огромную библиотеку хозяина.

— Генерал, ради бога, не смотрите этих книг.

— Почему же?

— Потому, что у меня, видите ли, есть только запрещенные сочинения; при одном взгляде на них вам станет дурно!

— Почему же вы бережете такие книги?

— Это дело вкуса.

Генералу нечего возразить. А Петрашевский уже добродушно покачивает головой. Он готов!