Петр Великий. Личность и деятельность - [4]

«сей монарх отечество наше привел в сравнение (т. е. в равенство) с прочими (державами); научил узнавать, что и мы люди; одним словом: на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут»…

Это высокое представление о личных заслугах Петра грубыми умами, жившими во вкусах того века было превращено в литературную гиперболу. Идея о Петре творце современной России превратилась в идею о Петре — божестве. Виновником этой метаморфозы никак нельзя считать Ломоносова, хотя его и цитируют иногда в таких случаях. Ломоносов осторожно играл уподоблениями Петра богу:

«Ежели человека (говорил он) богу подобного, по нашему понятию, найти надобно, — кроме Петра Великого не обретаю!».

Эта фраза в «Похвальном слове Петру» (1755 года) не есть обоготворение. То же и в оде 1743 года, в стихах:

Нептун познал его (Петра) державу,

С Минервой сильный Марс гласит:

«Он бог, он бог твой был, Россия,

Он члены взял в тебе плотские,

Сошед к тебе от горьних мест;

Он ныне в вечности сияет,

На внука[6] весело взирает,

Среди героев, выше звезд».

Надо соображать, что это — слова бога Марса, имеющего в виду Олимпийский «богов» и греческих «героев». Указывая в своих «Надписях к статуе Петра Великого» на то, будто русские люди

Не верили, что Петр един от смертных был,

Но в жизнь его уже за бога почитали.

Ломоносов оговаривается, что так бы поступать не должно, что так

…вера правая творить всегда претит.

Сам Ломоносов представлял себе Петра не в величии небожителя, а. в работе — «в поте, в пыли, в дыму, в пламени». Его умиляло именно то, что царь «упражнялся в художествах и в трудах разных», «за отдохновение почитал себе трудов своих перемену; не токмо день или утро, но и солнце на восходе освещало его на многих местах за разными трудами»… Грубо боготворить Петра стали другие писатели, не Ломоносов. Когда Сумароков писал свои известные строки:

Российский Вифлеем — Коломенско село,

Которое Петра на свет произвело, —

он не мог не понимать, с кем он ровнял Петра, и тем не менее на это рискнул ради красоты стиха и рифмы. Когда Крекшин, подражая Головкину, слагал свою речь Петру, он не усомнился придать ей вид молитвы; он писал:

«С воздыханием сердца возглаголем: Отче наш, Петр Великий! ты нас от небытия в бытие привел»…[7]

Итак, для ближайших своих ненавистников и поклонников Петр был как бы сверхъестественной силой. Никто из них не сомневался в его личных свойствах и в громадном его влиянии на ход народной жизни. В более спокойных и реальных формах то же признание личной мощи Петра сказывалось и у людей дальнейших поколений. В замечательном для своего времени рассуждении кн. Щербатова «Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого» собраны были воедино все ходившие во второй половине XVIII века толки о Петре и дана его апология с долей весьма зрелой критики. Не скрывая слабостей своего «ироя», Щербатов именно Петра считает творцом современной ему России и свидетельствует, что это — общее мнение, что

«слава есть Петра Великого, яко некоторая великая река, которая, что более удаляется от своего начала, то пространнее становится»;

«без указу и без повеления имя Великого превозмогло; и дети наши в юности своей едва ли и знают, кто был Петр Первый, но имя Петра Великого купно с благодарностью и с удивлением в сердцах их напечатленно».

Такому отношению к деятельности Петра не мешало и знакомство русских образованных людей с французскими писателями того времени, у которых Петр не находил признания, как мало культурный тиран, далекий от истинного просвещения и законности. Французские взгляды дурно подействовали, кажется, на одну только известную княгиню Дашкову, легкий ум которой приписывал Петру одно лишь невежественное легкомыслие и бессмысленное тиранство. «Дашковой (говорит профессор Шмурло) остался непонятен Петр с его воззрением на производительный труд, как на могущественный фактор в социальных отношениях людей». Непонятен оставался Петр и для тех утонченных придворных Екатерининского двора, которые склонны были видеть в Петре только пьяницу и драчуна и таким рисовали его цесаревичу Павлу, к великой досаде воспитателя Павла (Порошина). Серьезные же критики Петровской реформы, явившиеся во второй половине XVIII столетия, обсуждая вредные следствия торопливых Петровских заимствований, к самому Петру относились, однако, с неизменными похвалами и почтением, как к признанному всеми гению-благодетелю своей страны.

Во второй половине XVIII века нарождалась в России историческая наука, хотя и в формах мало совершенных. В круг ее изучения вошло и Петровское время. Но по отношению к нему дело ограничивалось публикацией исторического материала и робкими попытками воспроизведения отдельных фактов царствования Петра. «Собрание» Туманского и «Вивлиофика» Новикова пустили в оборот не мало документов Петровского времени; Голиков напечатал их еще больше и присоединил к ним погодний обзор «деяний» Петра; князь Щербатов издал «Журнал или поденную записку имп. Петра В.» за время Шведской войны. За этими важнейшими изданиями следовал ряд более мелких. На основании всего опубликованного материала начали появляться разные «начертания» и «истории» жизни и дел Петра, ничем не замечательные, неизменно панегирические. Особое место среди них заняла действительно научная «История Петра Великого» академика Г. Ф. Миллера, которая однако не пошла далее юности Петра. К исходу века печатная литература о Петре получила не малый объем, и Карамзину была возможность высказать свое суждение о Петре без особых собственных изысканий, что он и сделал в своей «Записке о древней и новой России».