Петр Иванович - [180]

И позже, когда Лев Толстой написал государю, сколько добра могло бы сделать его правительство русскому народу и ему самому, и сколько зла оно сотворит, если он и далее будет править в том же духе, – он ответил писателю, обратившись к заученной мистической формуле: «В Успенском соборе я поклялся власть, доверенную мне Господом, ни с кем не разделять. Непорочным принял я иго самодержавия, непорочным передам его моим наследникам!» Ни прошения дворянства, ни петиции, ни депутации, ни пули и бомбы террористов не смогли в течение двадцати четырех лет царствования сдвинуть его с этой позиции.

В этом была тайна Николая Александровича: верность своей клятве до горького конца, который оказался более трагичным, чем конец библейского Иова. Со страстным воодушевлением, ведомым лишь русскому человеку и вовсе неизвестным за пределами России, недоступным чужому пониманию, верил он в свою Божественную миссию и обязанность не отступать от нее ни на шаг. И только убедившись, что окончательно проиграл, он отрекся.

– Но то, что он оставил народ в грязи, нищете, невежестве, что посылал полицию в поместья и деревни, чтобы предотвратить открытие школ, – что вы на это скажете?

– Я его не сужу, я только хотел попытаться объяснить… Ах, не стоит продолжать этот разговор!

Они сидят до рассвета. Ребман подает гостю полотенце и мыло, чтобы тот мог пойти умыться. Затем он приглашает его вместе позавтракать.

Они направляются в приват-пансион, где питается Ребман. Таких теперь по городу множество: все, у кого большая квартира и поместье в деревне, а также те, у кого есть поставщик продуктов, открывают подобные заведения. Старик говорит, что у него есть еще одно дело к молодому другу.

«Сейчас он меня надует», – забеспокоился Ребман. Но камергер лишь спрашивает, не знает ли он кого-нибудь, кто покупает серебро.

– Серебро? Вы имеете в виду монеты?

– Нет, только произведения русских мастеров: пуншевый и чайный сервизы, письменный прибор чудесной ручной работы и прочее в том же роде.

Ребман изменился в лице, как будто старик спросил, нет ли в его окружении человека, готового взорвать ЧК:

– О, это трудный товар! Кто нынче такое купит? Одежда, белье, драгоценности, – еще куда ни шло, но такое… Что с этим делать?

– Да, знаю. И все же жить как-то надобно. Одежда, украшения, – все уже давно…

Ребман размышляет. Потом говорит:

– Попробую. Но не могу ничего обещать. Моих друзей, которые, скорее всего, купили бы что-то подобное, уже нет в живых. Могу ли я посмотреть эти вещи?

– Конечно. Если изволите, можно прямо сейчас. Я бы охотно оставил вам адрес, но в наши времена никакая предосторожность не кажется излишней.

Уже через полчаса Ребман карабкается по узкой темной лестнице на чердак дома в переулке около Тверской. Останавливается. Оглядывается. Прислушивается. В конце концов стучит в дверь…

Ни звука.

Толкает: заперто. Дома в Клеттгау он бы при подобных обстоятельствах как закричал бы «хо-ле-хо-о!», весь дом бы проснулся. Но тут так нельзя, и тому есть много веских причин.

Полвечности стоит он так и не слышит ничего.

«Принял меня за простака? Или он агент полиции? Но тогда он бы впустил меня и показал бы свои сокровища. Нет, он не из ЧК! Ребман простоял так какое-то время и уже собирался спускаться, но тут приотворилась дверь, которой он и не заметил, над приступкой у входа на чердачную лестницу. Тихий голос спросил:

– Кто там?

– Это вы, Александр Сергеевич?

Тут дверь открылась уже наполовину, и чья-то рука втащила Ребмана сначала на лестницу, а потом и на площадку. А там – и в каморку под самой крышей. Так вот где обитает бывший камергер императора Николая II.

– Здесь темно, – говорит камергер, – но и при свете обстановка мало напоминает жилище того, кто почти всю жизнь провел во дворцах. Но здесь для меня безопаснее всего. К сожалению, не могу предложить даже стула, впрочем, как и чего-либо другого. Я ведь здесь не ночую – это было бы слишком рискованно – только храню свои вещи.

Ребман спросил:

– Нельзя ли снять с окон эту бумагу или что у вас там?

– Ни в коем случае! Лучше подождем, пока ваши глаза привыкнут к полумраку, а потом еще и свечу зажжем. У меня есть, успел купить по дороге.

Затем, когда глаза Ребмана стали как у кошки, старик распаковал свои сокровища.

Они были спрятаны за запыленным хламом. О, теперь исчезла даже и тень сомнения!

Это не мошенник, этот человек действительно видел лучшие времена. Ребман переводит взгляд с одного предмета на другой. А из кучи старого тряпья появляются все новые вещицы: серебряный письменный прибор с подставкой для письма, огромный, массивный, ручной ковки; хрустальные чернильницы с серебряными крышечками – настоящая баккара. Два подсвечника, тоже ручной работы, с серебряными фигурками. Чаша для пунша, украшенная еще красивее и богаче, чем все остальное; к ней – двенадцать чашек, маленькая разливная ложка, – все с массивной позолотой внутри и, вероятнее всего, не бывшее в употреблении. Чайный сервиз, также позолоченный, и настоящие бокалы баккара с позолотой. И тому подобное – целое музейное собрание!

– Знаете, как определяют, настоящие ли бокалы? Вот так, – говорит камергер, берет один бокал в руку и щелкает по нему ногтем. – Вот как должно звучать, как колокольчик, – тогда настоящие.