Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - [17]

— Как вам нравится в Лейпциге? — спросил Брамс и медленно поднял правую руку, чтобы поднести ко рту длинную, черную сигару, вид у которой был ужасно тяжелый и нездоровый.

— Очень мило с вашей стороны, что вы об этом справляетесь, — ответил Петр Ильич, зажигая новую сигарету от только что докуренной. — Мои друзья устроили мне замечательный прием. Я чувствую себя почти как дома.

— Я рад это слышать, — сказал Брамс, запрокинув голову и слегка приоткрыв рот, отведя в сторону руку с толстой дымящейся сигарой. — Да, у друга Бродского всегда уютно, — добавил он с едва заметной улыбкой в сторону, где стоял Бродский. — И здесь подают самый лучший в Лейпциге кофе. — В ответ на это послышалось короткое звонкое хихиканье госпожи Бродской.

Брамс говорил с сильным северным акцентом, несколько отрывисто, резко выделяя первый слог каждого слова. «Вена на него никак не повлияла, — подумал Петр Ильич, — ни на его личность, ни на его музыку. Между прочим, округленные и мягкие линии его лица совсем не вяжутся с этой резкой манерой говорить. Его лицо напоминает мне лицо попа, с густой бородой с проседью, с длинными седыми волосами — красивыми волосами, хотя и редковатыми. Даже в его длинном черном сюртуке есть что-то поповское. Наверное, я когда-то был знаком со священником, похожим на него. Но почему брюки у него такие короткие? Они не подходят к длинному сюртуку, и сапоги у него какие-то нелепые…»

— Мы потом хотим немного поиграть, — сказал немецкий композитор, которому поднесли чашку кофе. Вдруг Петр Ильич вспомнил, что ему рассказывали, что Брамс целый день пьет крепкий кофе: у него должно быть очень здоровое сердце. — Я надеюсь, вам не будет скучно, господин Чайковский.

— Я польщен тем, что мне удастся услышать ваше новое трио, — сказал Петр Ильич с небольшим поклоном.

— Ну, возможно, это не совсем в вашем вкусе, — Брамс стоял перед иностранным гостем, о котором он знал, что тот не ценит его музыку, широко расставив ноги, с чашкой кофе в одной руке и с сигарой в другой. — В этом нет особой изюминки, нет блеска, — он смотрел на Петра Ильича дружелюбно, но с насмешкой.

— Я уверен, что все будет превосходно, — сказал Чайковский, досадуя, что так неловко ответил.

Все в комнате в напряжении ожидали, как он отреагирует на этот достаточно прямой, достаточно однозначный вызов великого мастера, и теперь они все, наверное, были разочарованы.

— Всем известно, — произнес Брамс по-прежнему дружелюбно, но несколько настороженно, — что вы, наряду с отечественной музыкой, предпочитаете современную французскую: Гуно, Массне, Сен-Санса, — он произносил французские имена с трудом, с акцентом и, возможно от неприязни, с неправильным ударением.

— Композиторы, которых вы перечислили, вполне достойны похвалы, — ответил Чайковский, высокий лоб которого покрылся красными пятнами. — В Париже меня, между прочим, обвиняют в том, что я попал под влияние немецкой музыки.

— В Париже, — ответил мастер немецкого реквиема, снова заливаясь своим грубым смехом, — в Париже им везде мерещится немецкое влияние. Ваша матушка ведь была француженкой? — неожиданно спросил он, слегка прищурив глаза.

— Моя матушка была из французской семьи, — Петру Ильичу эта беседа казалась невыносимой. Еще несколько минут, и все закончится неловким и непоправимым приступом ярости с его стороны.

Брамс, видимо, тоже почувствовал нечто подобное, потому что прекратил этот разговор, как правитель, завершающий аудиенцию.

— Как бы то ни было, я желаю вам хорошо провести время в нашей стране, — произнес он, отворачиваясь.

Худая англичанка с борзой набросилась на Брамса, как амазонка на врага:

— Когда начнется концерт, маэстро? — нетерпеливо домогалась она. — Нам всем не терпится услышать ваше новое произведение!

Петр Ильич нашел Грига, который вместе со своей Ниной устроился в углу комнаты. Со вздохом он опустился на диван между ними.

— Давайте вместе послушаем трио! — сказал он.

Ночью Петр Ильич так плохо спал, что целый день чувствовал себя разбитым, все суставы у него болели. Он отменил все встречи и остался в постели. Его снова терзали опасения, что все неприятности из-за сердца. Его преследовала смутная, но навязчивая идея, что он страдает болезнью сердца, которую врачи, эти коварные сумасброды, никак не хотят диагностировать и которая именно поэтому в один прекрасный день принесет ему неминуемую и мучительную смерть. «Мое сердце совершенно загублено. Оно уже почти никуда не годится», — мрачно повторял он. Это не мешало ему целый день курить сигареты. Даже сегодня, когда он собирался отлежаться в постели, в пепельнице, стоящей рядом с ним, росла гора окурков. Петр Ильич лежал на спине. Он пытался вспомнить сны, которые мучили его всю эту ужасную ночь. Но сны не вспоминались. В них присутствовала его мать, это он еще помнил. Она была к нему очень недоброжелательна. Зачем только снятся такие мерзости? Да, он стоял на каком-то столе или даже на шкафу, а мать хотела столкнуть его вниз. Она потешалась над его страхом. Откуда только берутся такие сны?

К обеду, который принес ему кельнер, он даже не притронулся. Около четырех часов он заказал бутылку коньяка. Он пил и курил. Время шло. Петр Ильич с ужасом заметил, что стало темнеть. «В семь часов, — сказал он самому себе, — я должен встать и одеться. Я сегодня вечером обязательно должен быть в концертном зале, на концерте Брамса. Это большой праздничный новогодний концерт, там будет весь музыкальный Лейпциг. Они примут это за бойкот, если меня там не будет».