Петр II - [16]

Именно в августе, когда Остерман завоевал любовь к себе царя, стало наблюдаться охлаждение в отношениях между царем и Меншиковым. Между ними произошло несколько конфликтов. В этой ситуации Петр естественно стремился обрести опору в Остермане, проявлявшем к нему теплоту, расположение и заботу. Отрок конечно же жаловался на притеснения Меншикова, рассказывал о своих столкновениях с ним. Надо полагать, уже тогда у Остермана созрела коварная мысль свалить Меншикова, а потому, вместо того чтобы заботиться о примирении, он исподволь стал внушать Петру мысль о необходимости освободиться от тирании князя.

После падения Меншикова (сентябрь 1727 года) интерес Петра к обучению заметно угас. Соответственно, возросла страсть к охоте. Вместе с этим стало падать и влияние Остермана. Андрей Иванович делал попытки отвлечь Петра от его страсти к охоте, правда, не слишком настойчивые.

В декабрьской депеше Мардефельда звучат уже тревожные нотки, хотя он по-прежнему восторгается успехами Остермана: «Барон фон Остерман пользуется милостью императора в такой степени, как никогда прежде, и царь дает ему столько доказательств своего расположения, как ему может быть желательно». Но в этой же депеше посланник сообщает о своем огорчении тем, что император «так слепо следует своим молодым любимцам, а в особенности Ивану Долгорукову в их тайных забавах, что он этим отвлекается от государственных дел…»[30]

Петр велел призвать ко двору Ивана Долгорукого сразу же после падения Меншикова. Тут же обнаружилось тлетворное влияние Долгорукого на Петра. Поначалу оно еще не было устойчивым, что явствует из донесений послов, отправленных в одни и те же месяцы — ноябре и декабре 1727 года. 4 ноября Маньян сообщал: «Царь с удовольствием каждое утро по несколько часов предается правильному обучению в апартаментах Остермана». Австрийский же посол Рабутин, отправивший депешу несколько недель спустя, придерживался диаметрально противоположного мнения, причем возлагал всю вину за несоблюдение ранее установленного порядка на Остермана: «Дело воспитания государя идет плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь тем самым приобресть доверие своего воспитанника, и в этом заключается сильное препятствие успеху. Развлечения берут верх; часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и государь все более привыкает к своенравию. Я не вижу, чтобы государь был прилежным. Об этом можно сожалеть тем более, что государь обладает необычайными способностями».[31]

В январе 1728 года испанский посол де Лириа сообщал: «Барон Остерман в отчаянии, что его труды по воспитанию пропадают даром». Остерман будто бы даже заболел после беседы с царем, которому он вынужден был говорить об образе его жизни. «Его величество, выслушав, ушел от него, не сказав ни слова. Спустя несколько дней он опять говорил ему о том же, прибавив, что его величество чрез несколько лет сам велел бы отрубить ему голову, если бы он не предостерегал его от пропасти, в которую он теперь стремится; и что он не может быть свидетелем его погибели и отказывается от звания воспитатель. Царь обнял Остермана и со слезами на глазах просил не оставлять его, но в тот же самый вечер принялся за прежнее».

В последующие месяцы систематическая информация иностранных дипломатов о воспитании и обучении императора появляется лишь эпизодически. Так, К. Рондо доносил 19 сентября 1728 года: «Царь думает исключительно о развлечениях и охоте, а сановники — о том, как сгубить друг друга». Его преемник Т. Уорд 5 июля 1729 года изобразил более удручающее состояние дел с обучением императора, которое практически давно прекратилось: «Вблизи государя нет ни одного человека, способного внушить ему надлежащие, необходимые сведения по государственному управлению; ни малейшей доли его досугов не посвящается совершенствованию его в познании гражданской или военной дисциплины. Часы, свободные от верховой езды, охоты, развлечений, проходят в слушании пустых россказней о том, что случилось с таким-то или таким-то».[32]

При этом надо сказать, что современники достаточно высоко оценивали способности юного императора, хотя сведения их на этот счет, к сожалению, весьма отрывочны и неполны.

Бесспорно, самые обстоятельные сведения о способностях Петра мог оставить его наставник А. И. Остерман, непосредственно участвовавший в процессе его обучения и воспитания и наблюдавший свойства его памяти, рассудительность, способность быстро или медленно усваивать преподаваемые ему дисциплины и т. д. Остерман не оставил обстоятельных и конкретных суждений о способностях воспитанника. Однако мы узнаем о них из статьи А. Брикнера, изучившего донесения австрийских дипломатов о русском дворе при Петре II. Австрийский посол Вратислав затеял разговор с Остерманом, выразив «крайнее свое сожаление, что никто не думает о том, чтобы приучить Петра к занятиям делами, и что постоянное отсутствие государя отзывается вредно на ходе дел. Остерман говорил Братиславу в марте 1729 года, что не должно терять надежды и что при необычайных способностях Петра можно ожидать больших успехов, лишь бы было прилежание».