Петр и Феврония: Совершенные супруги - [51]

Нет смысла пересказывать весь ход переговоров между царем с одной стороны и верхушкой русской аристократии, а также церковными властями — с другой. Всё это подробно изложено в сотнях книг. Имеет смысл напомнить лишь исход дела: Ивана IV вновь призвали на царство, согласившись с его условиями. А из уступок, сделанных знатью и Церковью, впоследствии выросло громадное здание опричнины.

Трудно избежать мысли, что исторический сюжет царского отъезда с женой из Москвы под предлогом боярской измены и служебного нерадения поразительно схож с литературным сюжетом боярского мятежа и отказа Петра Муромского от княжения. Притом финальный аккорд — призыв, вернувший царя в столицу, — никак не мог быть «просчитан» с совершенной точностью: столкновение с боярством могло завершиться совсем иначе. Но эта развязка сюжета, как она выстроилась в исторической действительности, детально соответствует развязке в реальности литературной. Царь Иван с царицей Марией триумфально въезжают в Москву… Князь Петр с княгиней Февронией триумфально возвращаются в Муром…

Правда, действительность «Повести…» предлагает апофеоз милостивого, мудрого, благочестивого правления после того, как сгинула боярская крамола, а историческая действительность России опричного времени сочится кровью и весьма далека от христианского идеала общественной гармонии. Но всё это совершилось уже после того, как сюжет о «боярском мятеже» был исчерпан.

Сходство очень велико, и возникает вопрос: что первично? Даровитый духовный писатель сообщил тексту черты пугающей современности или же большой политик, оказавшись на распутье, принял важное решение под влиянием блистательного текста?

И то и другое в равной мере возможно.

Если автор «Повести…» — хотя бы тот же Ермолай-Еразм — работал в 1564 году, притом находясь «в приближении» к самому государю, он мог нарочито заострить текст. А если он еще и оказался вместе с царской семьей и малой свитой в Александровской слободе на исходе 1564-го, то мог додумать и лучший для Ивана IV вариант разрешения кризиса. Иными словами, автор «Повести…» примерил на себя наряд то ли провидца, то ли эксперта-прогнозиста, а потом реальность подтвердила силу его ума.

Если же «Повесть…» была создана много ранее 1564 года и предопричный кризис просто наложился на один из ее эпизодов… что ж, столь «книжный» монарх, как Иван IV, мог почерпнуть из великолепного повествования политический рецепт: покинуть подданных, а затем спровоцировать обращение к себе: «Вернись, великий государь!» Ничего не вероятного тут нет.

Современники и потомки считали Ивана IV образованным, или, как тогда говорили, «книжным» человеком: «Муж чудного разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело…» И действительно, государь оставил после себя колоссальный корпус посланий, адресованных частным лицам, коронованным особам, монашеским обителям[249]. Большинство писем Ивана Васильевича имеет вполне прозаическое назначение. Многие из них относятся к дипломатической переписке или имеют официальный характер иного рода. Однако чаще всего исходившие от Ивана IV «эпистолии» в большей степени являлись литературными произведениями, нежели документами в строгом смысле этого слова. Нередко литературная основа текста никак не согласовывалась с его деловым предназначением и могла вызвать недоумение у современников; однако она всегда привлекала внимание потомков — пламенным слогом, яркостью образов, буйством идей. Некоторые же послания изначально были задуманы как публицистические эссе, и они более прочих отличаются ураганным стилем письма. Царь славился как изрядный полемист и пламенный ритор. Бросаясь в очередную дискуссию, он не жалел красок, соединяя «высокую» церковную лексику и низкую, вплоть до простонародных словечек и площадной брани.

Из него хлещут потоки эмоций; эти потоки уничтожают композицию текста, превращая его в хаотичное месиво из цитат, жалоб на нерадивых подданных — изменников и корыстолюбцев, манифестацию безграничности монаршей власти, гневных нападок, меланхоличных зарисовок прежней жизни, попыток истинного покаяния и ядовитых стрел покаяния ложного, саркастического. Царь легко использует элементы одних жанров для нарочитого, символического разрушения других, занимается пародированием, мешает высокое и низкое, равняет государственную измену и худые подарки своей родне. В его текстах клокочет гнев, исходит обжигающим холодом презрение, полыхает жгучая ирония.

Писания царя Ивана Васильевича необыкновенно артистичны. В них порой виден не столько православный государь, исполняющий пастырский долг в отношении своего народа, сколько блестящий лицедей, чувствующий, с каким вниманием «зрители» следят за каждым его словом.

Подобная личность в высшей степени способна оценить «чужую игру» — мощь ума и художественного, в том числе литературного, дарования. А оценив, принять ее как нечто родное, драгоценное. Как своего рода образец.

В таком случае литературный талант духовного писателя, скорее всего Ермолая-Еразма, мощно повлиял на один из главных поворотов русской политики XVI столетия. Ай да Ермолай! Ай да Еразм!