Петербургский ковчег - [5]

Дочкам графа Аполлон нравился; они — примерно его ровесницы — постреливали в него глазками. Девочки во все времена так: уже подумывают о женихах, в то время как сверстники их еще балуются с котятами и щенками... Но даже когда Аполлон из мальчишки превратился в юношу, он не очень-то много внимания уделял сестрам Кучинским, девицам на выданье, выгодным невестам. Он не видел в юных соседках совершенства, а видел в них не более чем занимательных, не лишенных некоторого очарования собеседниц, подружек по детским играм.

В наследство родители оставили Аркадию и Аполлону достаточно много: одноэтажный крепкий деревянный дом (на дюжину комнат вокруг трех печей) с деревянными же дорическими колоннами, обмазанными гипсом, и открытой террасой с балюстрадной и несколько деревень. При всем желании, однако, ни Аркадий, ни Аполлон не могли бы назвать себя богатыми дворянами; конечно, им не приходилось носить сюртук с прохудившимися локтями и отказывать себе в ежедневном кофе, но и собственного дома в Петербурге или в Москве братья Романовы не имели и с тамошними богатеями сравниться не могли. Впрочем к богатствам никто из предков их особенно и не стремился, некоторые даже предпочитали вести образ жизни почти аскетический — к последним относился, кстати, и Аполлон. Старший брат, прикованный к креслу, не прочь был покушать вкусно (какие еще удовольствия у человека, пребывающего год за годом без движений!). А вот Аполлону не много было нужно. На завтрак он довольствовался краюхой хлеба и чашкой молока, на обед ему хватало пойманной Трифоном рыбы, а ужин он с легким сердцем отдал бы врагу, кабы тот у него был. Многочисленной челяди в доме никогда не держали. Трифон, Карп и старая кухарка — вот вся челядь последних лет в доме господ Романовых.

Несколько возмужав, прочитав все книги, какие остались после родителей и какие можно было найти в усадьбе Кучинских, обойдя все соседние поместья и перезнакомившись со всеми людьми — барами и их крестьянами, и познав их, — Аполлон почувствовал, что ему стало тесно в родных местах: будто сидел он в колодце и оттуда из душной глубины смотрел на необъятное небо. Им овладела тяга посмотреть мир; разум его требовал простора и впечатлений более сильных, нежели он испытывал до сих пор, проводя досуг с раскрытой книгой на коленях. Разум его стал как будто голоден.

И Аполлон, сделав распоряжения насчет брата Карпу и Трифону, пошел... Именно пошел, как ходили крестьяне на заработки в Петербург (весной со всех губерний они тянулись в столицу, где нанимались на стройки и сезонные работы, а осенью возвращались к себе в деревни). Ходил Аполлон несколько лет: начал с Новгорода, потом поднялся до Архангельска, до Белого моря, переправился с монахами на лодке в Соловецкий монастырь, поклонился святым камням; зиму провел на одном из островов в ските отца Ксенофонта — было у Аполлона о чем спросить у этого просвещенного человека (Аполлон спросил, что такое дух, и отец Ксенофонт отвечал до первых весенних оттепелей); затем Аполлон, премного благодарный обретенному наставнику, вернулся к мирской жизни, отправился к Нижнему Новгороду, где свел знакомство с торговыми людьми (его потрясло, что многие известные на весь мир купцы неграмотны и едва могут написать свое имя, но дела ведут крепко, полагаясь всецело на слово товарища, и слову своему не изменяют — умрут, а обещанное сделают); с купцом Никитиным Аполлон спустился по Волге до самой Астрахани и ходил в степь, в коей гостил немного у калмыков и пил у них кумыс, премного полезный для здоровья; Аполлон наблюдал у этих кочевников совсем иной, непривычный уклад жизни, и несколько вечеров, сидя у костра, прислушивался к наставлениям стариков; говорили старики: «Через праведность мужчина обретает доброе имя; надо иметь очень много высоких душевных качеств, ума, знаний, чтобы держать в своих руках мир», а еще старики-кочевники говорили, что убогие входят в силу, когда добродетельный уходит; разве можно не запомнить такие занятные слова?., зиму Аполлон провел в Астрахани; потом был в Москве, которая быстро отстраивалась после пожара 1812 года и хорошела на глазах; здесь у простых каменщиков, возводящих здания, он тоже почерпнул мудрость: «Хочешь построить храм — построй его сначала у себя в голове»; после Москвы он много прошел городов, городков и деревень, видел много монастырей, величавых белокаменных церквей, с замиранием сердца слушал чудные колокольные звоны, от какого-нибудь святого источника любовался пейзажем — Горней[2] Россией; лежа на пустынном холме среди фиалок, овеваемый теплым ветром, созерцал чистое горнее небо — как бы парил в нем, и чувствовал восторг, непередаваемый словами, чувствовал будто небо, как сама чистота, изливалось ему в сердце, чувствовал себя возлежащим на алтаре перед оком Господним, под его ласкающей десницей... Одно лето ходил по Малороссии, где тоже видел немало высокого и достойного удивления, поражался плодородию здешних земель, полюбил малороссийский черный хлеб с изюмом; потом вошел в Северо-Западный край, покрытый бесконечными непроходимыми лесами, — тут удивился, поскольку увидел тех же людей, что каждую весну ходили мимо его двора в Петербург, крестьяне из белорусских губерний нанимались в столицу землекопами (вологодцы – каменщиками, костромчане – плотниками)…