Петербургский изгнанник. Книга первая - [9]

«Буйная головушка, что натворил! Какая книга вышла из-под его пера! Сестра, княгиня Дашкова в испуге назвала книгу набатом революции. Она права».

Воронцов содрогнулся при этой мысли. Граф, в узком кругу своих людей резко отзывающийся о просвещённом деспоте на престоле, о распутстве Екатерины, всё же не ждал такой дерзости от Радищева, смело обвинившего самодержавие. Граф, снисходительно и доброжелательно относящийся к вольнодумцу, служившему под его началом в коммерц-коллегии, иногда легко журил его по работе, удивлялся честной и самоотверженной решимости, но никогда не одобрил бы подобных резких суждений автора. Они были чужды графу.

Воронцову пришлась по душе страстность Радищева, с какой он высказывал свои суждения и мнения в коммерц-коллегии. И эта страстность увлекла Александра Романовича: было приятно следить за изложением взглядов Радищева на торговлю, экономику, политику. И хотя Радищев не высказывал ему своих сокровенных замыслов, граф, одобрительно отзывавшийся о нём по службе, ценивший его ум, всё же подозревал в нём бунтаря. Однажды Воронцов сказал Радищеву:

— Дерзким словом своим не наделайте глупостей.

— Я поступлю, как повелевает мне совесть, — ответил Радищев.

Граф не предостерёг его тогда, а потом было уже поздно. Воронцов всё это время испытывал странное, почти необъяснимое чувство виновности перед Радищевым, словно совесть его не была чиста и он в чём-то поступил неправильно, предосудительно. Внутренне подталкиваемый этим чувством виновности, граф как бы исправлял теперь свою ошибку вмешательством в судьбу несчастного. И вот сейчас, когда можно было на свершившиеся события взглянуть словно со стороны и более трезво отнестись к ним, Александр Романович сознавал, что не сумел распознать замыслы Радищева и во-время остановить его.

В памяти заново всплыло письмо сестры. А ведь она предупреждала его значительно раньше о вольнолюбивых мыслях Радищева, упрекала его в том, что он протежировал ему, называя чуть ли не единомышленником вольнодумца. Так были оценены и поняты отношения Воронцова к Радищеву и при дворе. Граф узнал об этом позднее от сестры, друзей и всё-таки не сожалел теперь, когда ему выпал жребий проявить заботу о несчастном.

Звонко цокали подковы лошадей. Резвый графский цуг гнедых вынес карету на Ново-Исаакиевскую улицу. Воронцов машинально отдёрнул батистовую занавеску дверцы.

Перед ним был, дом Безбородко. На Ново-Исаакиевскую дом графа выходил невзрачной, окрашенной в серые тона тыловой стороной, почти не отличимой от соседних построек. С фасада же дом сверкал колоннами из полированного гранита с бронзовыми основаниями и капителями, мраморным наверху балконом.

Он вспомнил, что совсем недавно послал записку Безбородко, в которой писал, что образ правления, установленный во Франции, будет иметь пагубные последствия и для прочих государств с той лишь разницей, что в одной стране это случится раньше, в другой позже. Об этом же встревоженно, с сожалением сообщал ему Семён Романович из Англии.

Брат, иронизируя в письме, говорил, что решил обучить своего сына какому-нибудь ремеслу, чтобы на случай, если у него отнимут землю, сын смог бы зарабатывать хлеб собственным трудом, а затем «иметь честь сделаться членом будущего муниципалитета в Пензе или Димитрове».

Александр Романович криво усмехнулся и повторил про себя: «Муниципалитет в Пензе или Димитрове». Он прекрасно понимал, что Россия со своими одряхлевшими порядками стоит на пороге новых преобразований. Воронцов следил за событиями, развернувшимися во Франции, и старался понять их. Эти события заставляли его глубоко задумываться над будущим России. Он с болью принимал их, как роковую неизбежность.

Воронцов считал себя сторонником конституционного правления, такого политического устройства, при котором законодательная, исполнительная и судебная власти чётко разграничены, а император является лишь высшим исполнителем этой государственной власти.

Граф стоял за расширение прав Сената, а Екатерина оставляла Сенат лишь хранителем законов. И ему, человеку, исколесившему страны Европы, казалось непонятным, как можно было теперь оставаться слепым и равнодушным к крайнему возбуждению умов на Западе и в России. Взбунтовавшегося Радищева граф Воронцов видел сейчас человеком прозорливым, решительным, полезным отечеству, но слишком далеко забежавшим вперёд. Ещё рано заботиться о судьбе всего народа, о просвещении умов массы, это сделает конституционное правление, которое откроет новую эпоху государства российского.

Карета подкатила к графскому имению. Роскошный дворец Воронцова на Обуховском проспекте выделялся своей белизной в багряном золоте огромного сада. Его построил генерал-аншеф Роман Илларионович — отец Александра Романовича, по проекту известного Гваренги. Хотя он и уступал в наружной пышности дворцу Безбородко, но строгие архитектурные линии оттеняли богатство его владельца, носившего прозвище «Роман — большой карман».

Лошади остановились у парадного подъезда. Александр Романович вошёл в просторный вестибюль и торопливо поднялся к себе в кабинет. Он поспешно снял камзол и сказал камердинеру, что будет занят, и запретил беспокоить его.