Петербургский изгнанник. Книга первая - [15]
— Как ты будешь жить там? — спросил его отец, выждав удобный момент, когда солдат, приглядывающий за Радищевым, вышел из дома. Он присел на стул ближе к кровати и взял бледную руку сына в свою.
— Как ты будешь жить там? — спросил его отец.
— Батюшка, там довольно медведей, оленей, лисиц, белок, россомах и птиц разного рода. Возьму ружьё с собой, охотиться буду, — полушутливо ответил Александр Николаевич. Он не хотел распространяться с отцом о своей жизни в Илимске, ибо ещё и сам не представлял её ясно.
— Свет не без добрых людей, — добавил Радищев, — приютят и согреют. У народа русского кров собрату найдётся…
Они разговорились. Николаю Афанасьевичу очень хотелось узнать всё, что его интересовало по делу сына. Тяжело вздохнув, он спросил:
— Что втемяшилась тебе вольность? Был в чинах, отмечен наградами, службу нёс исправно, граф Воронцов нахвалиться не мог твоей скромностью и честностью поведения, прочил тебе великую будущность…
— Батюшка, старшие мои сыны тоже нуждаются в отеческих наставлениях, хотя забота о них и выпала на долю моих братьев…
— Я о вольности спрашиваю, Александр, — повелительно заметил Николай Афанасьевич, — знать хочу от тебя, так ли нужна она народу, как думал ты?
— Нужна, батюшка, как воздух птице!
— Тебе пристойней было бы говорить о вольности дворянской, она ближе нам… — отец невольно сжал руку сына, — а ты объявился заступником народным. Народ живёт для нас…
— Нет, батюшка, — возразил Радищев, — мы для народа!
Николай Афанасьевич чуть вскипел и разжал свою руку.
— Мудрые знают опасность всяких перемен и живут тихо, дерзкие, подобно тебе, поднимают секиру на священное древо дворянства — самодержавие и наказуются законом…
— За вольность и отечество умереть приятно.
— Ты знай, Александр, — продолжал убеждать его отец, — для твёрдости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не во-время свободу…
— Твёрдость бытия государственного должна покоиться не на порабощении, а на народной вольности, — отвечал сын.
— Не говорил бы об этом, не потерял бы дружбы…
— Надобно ещё больше помышлять и говорить о вольности.
— Ты хотел быть лампадою, которая светит всему миру.
— Я ратовал за свободу народа! — сказал с гордостью Радищев и спокойно продолжал: — Мы, батюшка, говорим на разных языках. Родство крови не означает родства взглядов и убеждений… Я предпочитаю умереть, нежели видеть погибшею вольность отечества. Сие — вечно, а мы в мире — временны.
— Вижу, убеждённый раскольник ты в мнениях политических…
— Да, да, батюшка!
— Не спуста слово твоё молвилось, не спуста появилась твоя дерзновенная книга. Не пойму одно: откуда в твоих жилах бунтарская кровь появилась?
— От народа российского, — ответил Радищев.
Возвратился солдат, и разговор их оборвался.
— Не мне судить, — сказал вставая Николай Афанасьевич. — Дай тебе бог силы и здоровья перенести тяжкий жребий…
Отец, не успокоенный разговором с сыном, вышел из комнаты Радищева.
Перед отъездом с Александром Николаевичем пожелал поговорить Степан, выделенный ему в слуги отцом из крепостных дворовых ещё при женитьбе. Степан был отпущен Радищевым на свободу и жил последние годы вольно. Слуга явился к нему в поддёвке из домотканного сукна, с длинными, подстриженными в скобку волосами. Радищев спросил, чего он хочет.
— Александр Николаевич, — начал он, — на то ваша воля, а мне всё равно. Сделайте милость, решился ехать с вами в Сибирь…
— Степан, жертвы мне не нужны. Я дал тебе отпускную, ты свободен…
— Не могу без вас, — твёрже сказал Степан, — сердце изболится, зачахну тут от разных дум.
Радищев взглянул на него и прочёл на лице Степана решимость.
— Не смею обидеть твоих добрых желаний.
— Я не один, если будет на то ваша милость, с Настасьей вместе порешили.
— Сколько доброты в людских сердцах! — растроганно произнёс Александр Николаевич. — Поступайте, как бог велит.
Степан благодарно поклонился и ушёл. Начались сборы. Был приготовлен второй экипаж. В него уложили в узлах продукты и вещи слуг.
От Москвы Радищеву разрешили ехать гражданским экипажем в сопровождении двух солдат, следовавших за ним в особом дорожном возке. Он не представлял, что это действовала рука его заступника графа Воронцова, и благодарил судьбу, что она избавила его от позора продолжать путь в унизительном арестантском возке по родным местам, где всё было дорого его взгляду и сердцу.
Октябрьским утром Николай Афанасьевич благословил сына и Степана с Настасьей. Он распрощался с ними и стоял на крыльце без шапки до тех пор, пока экипажи не скрылись за поворотом. В тот же день старик Радищев уехал в своё имение, обеспокоенный нездоровьем жены, разбитой параличом с того часа, как она узнала об изгнании любимого сына императрицей.
И опять бежали навстречу полосатые столбы по обочинам дороги. Длинные вёрсты неизведанного пути лежали впереди. Где-то за ними, теряющимся в бесконечном пространстве было место его ссылки — Илимский острог.
Кто знал, чем могла кончиться для Радищева ссылка? Душа попрежнему болела. Он не мог быть спокоен, хотя понимал: иного конца быть не могло. Но был уверен, что выдержит и это испытание. Самое страшное в его жизни осталось позади.
