Петербургские нравы - [3]

— Однако ж мать всегда повторяла, что она не ищет богатства...

— Она и не нашла ого в новом зяте: напротив, он женится на ее дочери единственно из-за предполагаемого огромного приданого; не у него есть звезда, и по своему чину он, вероятно, будет приглашен с женою в придворный театр. Мать говорит, что без этого нельзя быть счастливою; что она сама весь свой век горевала о том, что муж ее не умел возвыситься и не доставил ей этого отличия; что для прикрытия своего унижения в глазах дам, равных ей в других отношениях, она принуждена была жить пышно, затмевать их роскошью, делать долги, разорять мужа и детей...

Бедная Наденька!.. Несчастное дитя честолюбивой матери и глупого отца!.. А у нас таких родителей тьма-тьмущая!.. Довольно с меня этого: в другой раз не пойду на свадьбу Петербургской Барышни.

Впервые: Северная пчела. — 1833. — № 4.

ЛИЧНОСТИ

Однажды в шутку закричал я на улице: «Вор! Вор!.. Ловите!..» Десять человек оглянулось. Один из них, входя в питейный дом, проворчал так, что я сам расслышал: «Ну, как у вас позволяют говорить на улице такие личности!..»

Мой приятель, барон Брамбеус, шел по Невскому проспекту и думал о рифме, которой давно уже искал. Первый стих его оканчивался словом куропатки: второго никак не мог он состряпать. Вдруг представляется ему рифма, и он, забывшись, произносит ее вслух: куропатки?.. берет взятки! Шесть человек, порядочно одетых, вдруг окружили его, каждый спрашивает с грозным видом: «Милостивый государь! О ком изволите вы говорить?.. Это непозволительная личность».

В одной статье сказано было: «Есть люди, которые никогда не платят своих долгов». Я прочитал эту статью поутру и глубоко вздохнул. Ввечеру прихожу в одно общество: там читают эту же статью, и первое слово, которое слышу в зале: «Боже мой! За чем смотрит у нас цензура?.. Как можно пропускать такие личности!..»

Напиши или скажи какую-нибудь истину — из нее тотчас выведут тебе две сотни личностей. Это обыкновенный порядок вещей на свете, не порядок весьма глупый!

Есть люди, у коих самолюбие такое огромное, такое раздутое, гордость такая колоссальная, что они загораживают вам своим лицом целый горизонт; всякое слово, пущенное на воздух, непременно попадает в них, как ядро в стену, и делает брешь в их тщеславии; то... не вот я еще не кончил периода, как уже почтенный Тимофей Панкратьевич кричит мне в ухо, что это личность, что я мечу прямо на него... Извините, сударь: позвольте мне по крайней мере досказать фразу. В доказательство того, что я об вас и не думаю, вот вам французский журнал «L’Entr'acte»[8], из которого заимствую я эту мысль. В Париже, когда писали статью, верно вас в виду не имели.

Да это сущая беда!.. Нельзя даже упомянуть ни о какой человеческой слабости, ни о каком злоупотреблении в свете, чтоб кто-нибудь к вам не придрался. Всякая глупость имеет своих ревностных покровителей. Прошу покорнейше не говорить ни слова об этой странности: она состоит под моею защитою. — Как вы смеете, сударь, насмехаться над этим пороком?.. Я им горжусь: это моя неприкосновенная собственность. — Что вы сказали вчера о безобразных носах?.. Это личность: прошу взглянуть на мое лицо.

Так и быть: выкину в окно чернильницу и бумагу, изломаю все станки, уничтожу перья и типографии; буду молчать и играть в карты, чтоб не говорили, что я пишу только личности.

Третьего дня встречаюсь на улице с одним знакомцем.

— Здравствуйте, Иван Иванович!

— Мое почтение, Афанасий Лукич!

— Не вы ли это написали в какой-то статье, что иногда случается, что награждают людей без всяких заслуг?

— Я.

— Знаете ли вы, что я тоже недавно получил награду?

— Знаю.

— Как же вы смели это написать?

— Потому что это иногда случается и с теми, которые еще стоят менее вас.

— Пустая отговорка!.. Все говорят, что это написано на меня, все меня узнали.

— Скажите им, что они ошибаются.

— Нет, милостивый государь! Вы будете мне за это отвечать.

— С удовольствием. Я отвечаю вам, что вы помешались. Я знаком с одним из надзирателей Желтого дома и могу выпросить у него уголок для вашего высокоблагородия.

Но это только один случай из тысячи подобных. Представьте себе, что со мною случилось сегодня.

Недели две тому назад написал я статью: о дураках. Две тысячи пятьсот восемьдесят семь человек подписали на меня формальную жалобу на предлинном листе бумаги, нарочно заказанном ими на петергофской фабрике, и подали ее по команде. Я не видал этого прошения, не говорят, что оно семью саженями, аршином и девятью вершками длиннее того, которое герцог Веллингтон[9] поднес английскому королю от имени всей партии тори против билля о преобразовании парламента[10]. Начальство, рассмотрев мою статью, не нашло в ней ничего предосудительного и отказало им в предмете жалобы. Огорченные неудачею, все они привалили ко мне требовать личного для себя удовлетворения. Улица была наполнена ими с одного конца до другого. На моей лестнице народ толпился точно так же, как на лестнице, ведущей в аукцион конфискованных товаров. Все они в один голос вызывали меня на дуэль. Не имея возможности объясняться с каждым лично, я предложил им мою расходную книгу, оборотив ее задним концом вперед, и просил их записывать в ней свои требования. Между тем моя молочница, которая всякое утро приносит мне с Охты свежие сливки к завтраку, дожидаясь конца этой суматохи, принуждена была простоять на улице битых пять часов и никак не могла пробраться в мою переднюю. Наконец явилась полиция и с трудом пропустила ко мне молочницу сквозь эту широкую толпу. Но, пробыв пять часов на морозе, сливки ее замерзли, и я остался без завтрака. А я страстно люблю кофе со свежими сливками!.. Это послужит мне уроком — в другой раз не писать личностей.