Петербургские апокрифы - [42]

«И хочется спросить, откуда пришел к нам этот прекрасный певец светлой, радостной, освобожденной от всякой тягости, торжествующей плоти», — закончил свою речь Ивяков.

— Ну, пойдемте же в «Альказар», — шептал за Мишиной спиной Юнонов. Миша невольно оглянулся и в упор посмотрел на Юнонова и его друга.

— Мы не знакомы, — любезно улыбаясь, сказал Юнонов и встал, — но мне показал вас как-то на улице мой друг С. Он в восторге от вашего дарования.

Миша тоже поднялся и не находил слов ответить на любезность. Несколько минут они помолчали, потом Юнонов и студент переглянулись и направились с видом заговорщиков из дому.

Мише вдруг стало скучно. Он вышел из зала в кабинет, тоже наполненный гостями.

Разглядывая незнакомые лица, Миша вспомнил, что не видел Таты, и он стал отыскивать ее. Тата в домашнем желтом платье с черной лентой на подоле и рукавах сидела в следующей комнате на маленьком диванчике за трельяжем из плюща. Рядом с ней, в кресле, сидел высокий немолодой человек в смокинге, лакированных туфлях, с надменным лицом.

Миша, не видя Таты, заглянул за трельяж и оказался лицом к лицу с ней.

— Ах, вот и вы. Я вас не видела, — радостно заговорила Тата, протянув руку, задержала его, думающего смущенно ретироваться.

— Вы не знакомы. Граф Нильский. Художник Гавриилов, — познакомила она и усадила Мишу рядом с собой на диван. Они поговорили несколько минут об оперетке Юнонова, и граф встал с еще более надменным лицом, чем раньше, раскланялся и пошел в зал.

— Знаете, этот маринованный гусь сделал мне предложение. Он богат, но я хочу быть актрисой, притом же он невозможен, — с гримасой сказала Тата, когда граф удалился. — Впрочем, так-то мне все равно, за кого идти замуж, если бы была в этом нужда, — я никого не люблю и не буду любить. Это совсем не забавно — любить; а вы как думаете? — спросила она.

— Я думаю, что это очень трудно, — серьезно ответил Миша.

— Почему трудно? Какой вы смешной, — засмеялась Тата. — Нисколько не трудно, только овчинка выделки не стоит. Гораздо веселее так, как у Юнонова: «Если ты меня полюбишь, я тебе с восторгом верю; если не захочешь ты, то другую мы найдем»,^{38} — вот и все. А там клятвы, слезы, трагедии — это не для меня.

— С кем это ты флиртуешь, Татка, и опять проповедуешь свои истины? — просунув голову между плющем, засмеялся незаметно подкравшийся Мика.

— Как тебе не стыдно подслушивать, противный мальчишка, — ответила Тата. — А это, ты не узнал, это — Гавриилов; помнишь, мы в вагоне познакомились. Он такой милый, такой очаровательный.

— То-то, — смеясь сказал Мика. — Граф там губы распустил; петух петухом ходит. Я сразу понял, что тут что-то есть.

— Граф ревнует, граф ревнует, — захлопала Тата в ладоши. — Гавриилов, голубчик, позлимте графа, поухаживайте за мной, что вам стоит?

— К тому же, — подхватил Мика, — ухаживать за Татой, могу вас уверить с своей стороны, занятие столь же бесполезное, сколь и безопасное.

— Ну вот, видите. Да разве вы такой трус? Самое большее, что граф вызовет вас на дуэль. Ведь не боитесь? — смеялась Тата.

— Нет, — серьезно и смущенно пробормотал Миша.

— Вот какой храбрый и верный рыцарь, — болтала Тата и, взяв его под руку, потащила в зал, где поэты, вызываемые, как на экзамене, к столу Александром Николаевичем, по очереди читали стихи. Они потолкались в дверях залы, послушали двух поэтов, прошли мимо графа, который с надменной улыбкой разговаривал с какой-то немолодой дамой и кинул на них холодный, презрительный взгляд.

— У, как страшно! — смеялась Тата почти в лицо графу. К ним подошла горничная.

— Вот письмо, барышня, сейчас швейцар подал, — сказала она. Тата быстро распечатала конверт, пробежала записку, повторила несколько раз: — Это невозможно, невозможно, — растерянно посмотрела на свечку, морща лоб, что-то соображая, и резко повернулась к Мише.

— Простите, Гавриилов милый, что я к вам обращусь с просьбой, которая вам может показаться странной. Но ведь мы с вами друзья. Да? Так вот, это очень важное и очень серьезное дело. Если вы захотите оказать мне огромнейшую услугу и будете милым, вы не рассердитесь, не будете ничего спрашивать и никому ничего не разболтаете, и отвезете сейчас записку на Михайловскую улицу, а потом вернетесь обратно, ведь у нас до пяти часов сидят. Хорошо? Вы сделаете это? Ведь мы друзья.

— Конечно, конечно, я сейчас поеду, — торопливо ответил Миша с искренней радостью.

Пока Тата писала письмо, Гавриилов разыскал в передней свое пальто и оделся.

— Вот, пожалуйста, сделайте это и приезжайте скорее. Я вас буду очень, очень ждать, — несколько смущенно сказала Тата, подавая письмо. — Мне очень стыдно вас затруднять. Только не подумайте чего-нибудь. Это письмо касается не меня, и в моих романах не бывает таких экстренностей, чтобы посылать эстафеты по ночам.

Было очень холодно, падал сухой снег, когда Миша ехал по пустынным широким улицам, поторапливая заспанного извозчика. Что-то веселое, почти озорное охватывало Мишу. Он разыскал дом на Михайловской, позвонил швейцару, отдал записку и решил раньше чем ехать обратно пройтись по Невскому.

Еще около кафе, на тротуаре, возле Пассажа, веселая толпа обступила Мишу.