Петербургские апокрифы - [31]

Иван подхлестнул лошадей, пустил их вскачь, по улице, и лихо осадил, завернув к крайней от озера избе лесника Семеныча.

Давыд Матвеевич вызвал лесника и пошел толковать с мужиками, уже ожидавшими его у бревен, а Миша, путаясь в шубе, направился к избе, в которую выскочившая на крыльцо Пелагея приветливо его зазывала, приговаривая:

— Давно, баринок, у нас не бывали; будто ждали гостей, лепешек сегодня напекла. Не споткнись, родименький.

В темных сенях суетливая старуха даже как-то под локоток подхватила Мишу, чтоб он не споткнулся.

Из светлой избы теплом и запахом свежего хлеба пахнуло. Пелагея помогла Мише раздеться.

Из-за красной занавески, отделявшей кровать, выглянуло робко и быстро спряталось чье-то лицо.

— Дунечка, не робей барина; поди самовар вздуй, — сказала Пелагея и, понизив голос, забормотала весело Мише:

— Молодушка у нас. Третью ночь еще с мужем. Больно людей стыдится; все за занавеской сидит; известное дело.

Дунечка в розовом сарафане, с круглым румяным лицом и по-девичьи стройной еще фигурой, конфузливо поклонилась и, надвигая платок на лицо, прошла к печке.

— Благословил Господь, — продолжала Пелагея, — женили сына. Приданого триста рублев и девка, как ягодка; смирная, кажись, скромная, покорная.

— Да когда же они так скоро познакомились? Ведь недели три тому назад я был, еще и не думали? — спросил Миша.

— Да, не думали и не гадали, а так дело подошло. Кузьма из Сидоровки приехал, говорит: «Не прозевайте, засылайте сватов», — длинно и подробно рассказывала Пелагея, а Миша смотрел на Дунечку, возившуюся у самовара, котенка, играющего на полу, и будто издали откуда-то наблюдал все и себя бесстрастными любопытными глазами и, вынув письмо Агатовой, перечитывал его под рассказ Пелагеи как интересную книгу с волнующе-неизвестным концом.

V

Поезд приходил рано утром, и когда Миша выехал из ворот Николаевского вокзала,^{22} пустынный Невский был задернут, как сеткой, туманом сырых сумерек.

Таяло. Извозчики были на колесах, промозглым ветром обхватывало, и Миша с радостным волнением всматривался в знакомые дома, в сотый раз повторяя всю ночь преследовавшую его строчку:

«Скоро я полечу по улицам знакомым».^{23}

Как всегда при приезде в город, казалось, что нужно очень много чего-то сделать, кого-то повидать. Было странно и даже чуть-чуть обидно, что дядя, у которого жил Миша, еще спал, и заспанная горничная, отворив дверь, ушла в кухню.

Никаких писем не ждало Мишу в его маленькой, уютной комнате, в которой все, и запыленный мольберт, и смешанная мягкая мебель в чехлах, и кровать без подушек, имело вид запущенный и нежилой.

Миша прошелся по комнате, но, вспомнив, что шаги могут быть услышаны в дядиной спальне, сел у стола.

Не хотелось разбирать вещей или хотя бы умыться.

Голова после ночи в вагоне была тяжелая, во рту гадко; без мыслей смотрел Миша в окно на безнадежно унылую стену противоположного дома и моросящий полуснег, полудождь.

Незаметно как-то Миша заснул, опустив голову на руки. Снов не было, но казалось, будто кто-то подошел к нему, нежно касаясь волос, жалобно о чем-то просит, и не то это мать, не то Агатова, а Мише тяжко и тоскливо от этих просьб. С усилием поднял, наконец, Миша голову, чувствуя, что надо сейчас делать что-то неприятное и даже гадкое.

Дотрагиваясь до плеча Мишиного, стоял около его стула Николай Михайлович Кучеров, брат Анны Михайловны и Мишин дядя.

— Ты заснул Миша, а я ухожу сейчас. — Как съездил? К тебе господин Второв два раза звонил, просил прийти, как только приедешь, — очень важное дело.

Николай Михайлович уже в вицмундире, с портфелем, гладко выбритый, натягивал перчатку и говорил, как всегда, с некоторой добродушной насмешливостью.

Мише сейчас была приятна эта сдержанная холодность истинного петербуржца. Будто студеной водой он вымылся, протер глаза и ответил такими же деловито-незначительными фразами.

— Мама кланяется. Отец просил напомнить в департаменте о его ходатайстве. В Москву съездил очень хорошо.

— Да, — сказал Николай Михайлович, уже собравшись уходить, — будь мил, и исполни завтра за меня одно дело. Мы устраиваем концерт, но день пришлось изменить. Кое-кому я сказал по телефону, но нужно будет съездить к нескольким актерам. Это не больше часа у тебя займет. Пожалуйста. Ну, до свиданья. Я обедаю, как всегда, в половине седьмого.

Пришла, шурша крахмальными юбками, горничная Даша, доложила: «Чай кушать пожалуйте» — и быстро и ловко принялась убирать комнату.

Миша пил чай в темной столовой при электричестве, и ему нравилась и эта холодноватая, но удобная квартира, и полное независимое одиночество, и то, что у Второва ожидают интересные новости и что начинается суетливая, энергичная городская жизнь.

Петербургская привычная бодрость охватила его.

Наскоро разобрав свои вещи, тщательней, чем всегда, умывшись в ванной комнате и переодевшись, Миша вышел на улицу.

И деловитая толпа на улице, и трамваи, и даже мокрая слякоть и дымное небо казались Мише милыми и как-то опьяняли его.

Весело перепрыгивая через лужи, на ходу вскочил он на трамвай и отправился к Второву, жившему на далекой линии Васильевского острова.