Пьесы разных лет - [13]

Пауза.

Непривычная обстановка, надеялся он, принесет облегченье страданий. Непривычная комната. Непривычный вид. Выходить, видеть то, на что никогда не смотрели вдвоем. Возвращаться к тому, что никогда для них не было общим. Все это, отчасти, надеялся он, отчасти принесет облегченье страданий.

Пауза.

День за днем люди видели, как он медленно мерил шагами остров. Час за часом. В длинном черном пальто, независимо от погоды, в старой шляпе, какие некогда носили художники. Доходил до края, останавливался, смотрел на бегущие волны. В бойких вихрях сливались две реки и вместе бежали дальше. И, повернувшись, он медленно брел от берега прочь.

Пауза.

В снах…

Стук.

И, повернувшись, он медленно брел от берега прочь.

Пауза. Стук.

В снах ему было предостереженье против такой перемены. В снах являлось любимое лицо, был неслышный голос: «Останься там, где мы так долго были одни, вдвоем, моя тень утешит тебя».

Пауза.

Но разве нельзя было…

Стук.

Являлось любимое лицо, был неслышный голос: «Останься там, где мы так долго были одни, вдвоем, моя тень утешит тебя».

Пауза. Стук.

Но разве нельзя было вернуться? Признать свою ошибку и вернуться туда, где они были когда-то так долго одни, вдвоем? Одни, вдвоем и едины во всем. Нет. То, что он сделал один, он не мог переделать. Один.

Пауза.

И в этой крайности к нему снова воротился давний страх ночи. Такой давний, что он про него уж и думать забыл. (Пауза. Вглядывается в страницу.) Да, такой давний, что он про него уж и думать забыл. Но теперь еще вдвое страшней стали роковые симптомы, подробно описанные на странице сороковой в четвертом абзаце. (Листает страницы обратно. останавливает его левой рукой. Ч возвращается к оставленной странице.) Бессонные ночи стали отныне его уделом. Как в пору юности сердца. Не спать, бояться уснуть, пока (переворачивает страницу) не займется заря.

Пауза.

Мало что осталось рассказывать. Однажды ночью…

Стук.

Мало что осталось рассказывать.

Пауза. Стук.

Однажды ночью, когда он сидел, сжав голову руками, и весь трясся, — к нему явился некто и сказал: «Я послан, — он назвал любимое имя, — тебя утешить». Потом он вынул из кармана длинного черного пальто потрепанный томик и читал до зари. А потом, не сказав ни единого слова, исчез.

Пауза.

Через какое-то время он снова явился, в тот же час, с тем же томиком, и тут уж без всяких преамбул читал всю долгую ночь напролет. А потом, не сказав ни единого слова, исчез.

Пауза.

Так время от времени он являлся нежданно и читал печальную повесть, убивая долгую ночь. А потом исчезал, не сказав ни единого слова.

Пауза.

Ни единым словом не перемолвясь, они двое стали — одно.

Пауза.

И вот однажды ночью книга была закрыта, в окно входила заря, но он не исчез, он остался и молча сидел за столом.

Пауза.

Наконец он сказал: «Мне велено, — он назвал любимое имя, — чтоб я больше не приходил. Я видел любимое лицо, мне был неслышный голос: „Больше к нему не нужно ходить, даже если это окажется в твоей власти“».

Пауза.

И вот когда грустная…

Стук.

Видел любимое лицо, мне был неслышный голос: «Больше к нему не нужно ходить, даже если это окажется в твоей власти».

Пауза. Стук.

И вот когда грустная история была поведана в последний раз, они оба остались сидеть, словно каменные. В единственное окно не вливала света заря. Ни звука пробужденья снаружи. Или, погрузясь кто знает в какие мысли, они ничего не замечали? Ни света дня. Ни шума пробужденья. В какие мысли, кто знает. Мысли. Нет, не мысли. Провалы памяти. Погрузясь кто знает в какие провалы памяти. В беспамятство. Куда никакой не достигнет свет. И звук. Остались сидеть, словно каменные. Когда грустная… история была поведана в последний раз.

Пауза.

Нечего больше рассказывать.

Пауза. Ч хочет закрыть книгу. Стук. Книга остается открытой.

Нечего больше рассказывать.

Пауза. Ч закрывает книгу.

Стук.

Молчание. Проходит пять секунд.

Каждый кладет правую руку на стол, оба поднимают головы и смотрят друг на друга. Пристально, без выражения.

Проходит десять секунд.

Медленно гаснет свет.

«Сэмюэлю Беккету мы обязаны, может быть, самыми впечатляющими и наиболее самобытными драматическими произведениями нашего времени».

Это заявление Питера Брука, сделанное без малого тридцать лет назад, все еще озадачивает многих читателей и зрителей, знакомых лишь с отдельными пьесами и книгами всемирно известного автора.

К драматургии Беккет обратился в конце сороковых годов. Его первая трехактная пьеса «Элефтерия», написанная в 1947 году, так и осталась неопубликованной. Над трагикомедией «В ожидании Годо», поставленной в Париже в театре «Вавилон» (январь 1953 г.), писатель начал работать в 1948 году. За ней последовали пьесы «Эндшпиль» (1957), «Последняя лента Крэппа» (1958), «Счастливые дни» (1961), «Игра» (1964) и другие.

При всем разнообразии персонажей, созданных Беккетом, они имеют общие черты. «Народец» Беккета населяет вселенную, нарочито менее четко очерченную, чем, например, Йокнапатофа Фолкнера. Конечно, можно сказать, что герои Беккета ирландцы или персонажи, созданные ирландцем, но на самом-то деле их микромир (а они никогда не покидают его) имеет вселенские масштабы. Пожалуй, никто из наших современников не умел так, как Беккет, через индивидуальное переживание, при том, что его герои сохраняют неподвижность оцепенения, передать одновременно и приобщенность человека к миру, его зависимость от биологических процессов, и разобщенность с ним.